Он еще говорил, и теперь смешно. В толпе смеялись. Прошло еще полчаса.
Наконец люди разошлись. Сергей спустился вниз. Его ждали Глаша и Никита. Ему нужно было отдохнуть, и они направились домой.
Глаша с Никитой сели на веранде, а Сергей обогнул дом, стал коленями на землю, и обхватил руками локти, словно мерз.
— Только одно, Господи! — шептал он. — Только б не ошибиться. Направь меня, прошу! Не дай зла сотворить! — Он заморгал, сглотнул комок в горле. — Я узрел благодать твою. Как же я буду в этом холоде? Я к тебе хочу… — он заплакал, — я боюсь. Дай мне силу, Господи, дай мне силу быть сильным… Я знаю, ты чаши не пронесешь… Так дай хоть силы. Дай силы выдюжить. Дай благодати, чтобы я ее нес…
Никита рисовал палкой на земле. Глаша сидела на белом пластиковом стуле, а чужой седой бородатый человек с дикими глазами стоял на коленях позади дома, и сюда доносились его слова, произносимые высоким тоном.
К ножке ее стула прилип мокрый кленовый лист. Мимо прошли, поздоровавшись, две женщины. Одну Глаша не знала, а вторая, полная, была Верой, колдуньей или чем-то в этом роде. К ней бегала половина женщин лагеря, погадать или за оберегом.
Женщины почтительно и с некоторой опаской посмотрели за дом, где молился Сергей. Глаша не могла слышать, о чем они говорят.
— Великий человек… — шепотом протянула первая, хрупкая пожилая татарочка Лиля.
— Он? Нет. Вот дочь его великой будет, — ответила Вера.
— У них сын, ты что?
— Никита не его.
Лиля прикрыла рот рукой, потом ею же махнула на Веру. Но разговор был интересным, и она продолжила:
— Я слышала, Глаша рожать больше не может.
— И что? Одна баба в мире?
Вера с Крайневым была в контрах. По крайней мере, льстила себе, так думая. Влиятельный враг повышает самооценку.
Она помнила, как увидела его впервые. Она жила здесь полторы недели, и ее поставили на чистку грибов. Она возненавидела эту работу, возненавидела руки, вечно мокрые и в слизи, и бесконечные грибы, которые приносили ведрами и валили в тазы с водой.
Крайнев пришел к обеду, когда она уже была вымотана, и думала, как бы ей откосить, и готова была хоть в лес, рубить осины.
За спиной Крайнева маячили два мальчика лет двенадцати и девочка лет десяти. За ним всегда ходили дети, где бы он ни был. А еще поблизости всегда вился, хоть деньги на него ставь, Сева Гостюхин. Вера не видела его, но ощущала тяжелое и спертое дыхание Севы.
Крайнев ничего не сказал, но другие тетки на чистке быстро, без слов вышли, положив маленькие ножи сбоку от стульев.
— Здравствуйте, — сказал Сергей, глядя на нее напряженно, изучающе. — Зачем вы сюда пришли?
— Сама удивляюсь, — ответила Вера и покрутила перед ним грязными руками, — не за этим, точно.
Он молчал и смотрел на нее взглядом, который заставляет людей оправдываться.
— Чья ты? — спросил он, и теперь Вере показалось, что он глядит не на нее, а внутрь нее, минуя глаза и погружаясь сразу на их дно.
— В смысле? Чьих кровей или…
— Чья ты? — переспросил он.
— Слушайте, Сергей, я вас очень уважаю, но это мимо. Со мной ваши штучки — мимо.
— Кто ты? Не ври. Я знаю, ты часть замысла.
— Я вас сводила, — сказала Вера тише и серьезнее.
Сергей успокоился. Подозрение подтвердилось.
— Кто за тобой?
— Не знаю. Мне дали коды — пророк, воин, и я конструировала ваши пути, но у меня ничего не получалось, и я пошла сюда, думала, здесь легче будет.
— И как?
— Никак! Исчез голос, все. За Кармазиным исчез, я дорогу перестала видеть.
Теперь он спрашивал, уточняя, и не смотрел на нее.
— Кто говорил с тобой?
— Голос.
— Какой? Мужской, женский?
— Я не знаю.
— Детский?
— Я не знаю. Я не слышала голоса. Он оставлял слова внутри меня. Во сне. Я просыпалась, понимала, что должна делать, но не знала, зачем.
— Что ты должна была делать?
— Свести семерых в этом месте.
— Кого?
— Я не знаю, мне давали коды.
— Какие?
— Пророк. Тактик. Стратег. Воин. Мать царя. Бес.
— Кто седьмой?
— Я не помню. Все было как во сне. Мне оставляли задание, имя, и я работала.
— Что конкретно ты делала?
— Много чего. Ко мне приходил мальчик, что-то просил, не помню. Я должна была подослать его к женщине с твоим именем.
— Что за женщина?
— Я не помню.
— Какой у нее был… код?
— Мать царя.
— Кто с тобой говорил, постарайся вспомнить!
— Я не помню.
— Кто тебе приказывал? Это важно. Я должен знать, кто за тобой.
— Я не помню.
— Мужчина. Загорелый, родинка на шее, вот здесь. Девочка, лет восьми, черненькая, с хвостиками, в розовой майке. Кто из них? Ты кого-нибудь видела?
— Нет. Я больше ничего не знаю.
Она врала.
* * *
Когда встречаешься с человеком, которого долго не видел, но думал о нем, в первые минуты неловко. Не соответствует образу в голове. Он не хуже и не лучше, просто не такой, ведь образ в голове больше ты, чем он. Отсюда неловкое молчание, смешки, глаза в землю и суетно спотыкающийся разговор из одних банальностей.
Со Светкой так не было. Они долго не виделись и изменились. Перед Алишером сидела женщина семнадцати лет. Они пошли к реке, чтобы им не мешали.
— Я каждый день с тобой говорила. Не сама с собой, а как будто посылала сигнал и получала обратно. Ты получал их?
Нет. Не получал. Он перестал думать о ней после расстрела в тюрьме.
— Да.
— Вот видишь. Сергей правильно говорит. Это интуиция. Поэтому мы выжили. Мы — люди будущего.
— Ты его любишь?
Улыбка сошла с ее лица. Ей было хорошо, и она не хотела говорить на болезненные темы. Он ждал.
— Я останусь с ним, Али.
— Ты его не любишь! — Алишер не убеждал ее, а подытоживал ощущения. Она ничего не сказала, но он понял ответ так четко, как если бы ему проорали его в ухо.
— Я не знаю уже ничего. Если я уйду, ему будет плохо. Это тоже любовь, просто другая. Кто сказал, что любовь одна? Ведь можно любить ребенка и мужчину?
— Свет, прошу тебя, не надо. Ты только хуже делаешь.
— Я люблю и его, и тебя. Я волновалась за тебя. И у меня нет сейчас вины, и я счастлива, что вы здесь оба, что живы, но если я вернусь к тебе, вместо любви пойдут обида и ревность. Я хочу любить вас обоих. Как сейчас.
— То есть останешься с ним.
— Ты чужой, Али. Когда говоришь так — чужой.
— Я не знаю, что тебе сказать, Свет. Ты все правильно говоришь, но мне-то что делать? Как жить? Как мне одному, когда ты рядом?
Она стала его жалеть, но это было еще хуже. Он же не ребенок, чтобы его уговаривали. Они долго сидели, и никто не уходил первым. Вот, думал Али, пришли два человека в место, где ничего не было, и сразу стало грустно. В лагере гавкнула собака. Али дернулся.
