Но была ещё куча раненых. Не такая большая, как в летописных войнах, но на наш век хватит. От раненых Гныщевич впервые несколько опешил: вроде бы и полагается к ним проявлять сострадание, это создаёт тебе хороший image в глазах интересующихся. С другой стороны — а зачем? С третьей — так не добивать же их собственными прикладами? Вот ещё, силы тратить. В общем, раненых Гныщевич запихал в отдельный барак, после чего вернулся к радиоустановке — искать мудрости коллег.
Выяснилось любопытное. Во-первых, со своей долей страждущих Гныщевич умудрился справиться первым. В Южной части, у Мальвина, всё-таки развязалась активная перестрелка между Резервной Армией и Охраной Петерберга. В Восточной, у Плети, всё было наиболее спокойно, но Плеть по привычке своей никуда не спешил (нетрудно было представить, как пленники входят в его камеры, выстроившись по двое). В западной, твиринской части командовал генерал Йорб, пренебрегший теперь радиосвязью.
Во-вторых, мнения относительно раненых тоже разделились. Мальвин коротко порекомендовал их «не жалеть». Плеть не менее коротко заявил, что исцелят’ раны — долг любого воина. Твирин молчал, но Гныщевич ничуть не сомневался в том, что его представления о солдатской чести распространяются на всех.
По этому поводу он пожал плечами и отрядил пяток солдат да пару десятков Второй Охраны на поиски беглого батальона. Не бросать же завод на произвол судьбы!
Вся ночь ушла на последовательную конфискацию несметного числа пожитков, кои Резервная Армия притащила под стены Петерберга ради осады. Палатки, кони, обозы с едой. Оружие и орудия, конечно. В одной из палаток обнаружилась также кучка испуганных девиц, которым явно сулили вовсе не залпы по ногам, а в другой — два генерала и три полковника. Они прострелили себе виски, причём один явно сопротивлялся.
Подобная vaillance Гныщевича изумляла. Ладно, напали; ладно, сдались ради сохранения шкур и нервов; но зачем же головы себе дырявить? В прогулке по лагерю противника его сопровождал сам генерал Стошев — проявивший, кстати, во время осады впечатляющую смётку, а во время пленения — навыки укладывания врагов аккуратными и ergonomique стопками.
«Что вам неясно? — хмуро буркнул Стошев. — Они не сумели справиться со своими солдатами, вот и…»
«Вы, мой друг, тоже не сумели, однако не валяетесь у себя в кабинете в красной лужице».
«Не валяюсь и не буду. Это Йорб с вашим Т-твириным, — слово «Твирин» он всегда выплёвывал, — пытаются ввести в Охране Петерберга такую моду. Ну уж нет. Если ты ошибся, вынести себе мозги — худший способ хоть что-то поправить. Нужно жить, принимать вину и исправлять содеянное».
«Вы не солдат, — покачал головой Гныщевич, после чего лучезарно улыбнулся. — Мне это нравится».
Стошев проворчал что-то о том, что, мол, об этом-то он всю жизнь и мечтал, и забыл о Гныщевиче, погрузившись в извлечение из мёртвых вражеских генералов их документов. Он из всей четвёрки бывших командующих Охраны Петерберга принял позорное падение наиболее здравым образом: стукнул кулаком по столу, выругался через зубы и вернулся к своим делам.
Это Гныщевичу тоже нравилось.
У Резервной Армии остались и другие командующие, пусть бы и чинами пониже, но Гныщевич предпочёл им набитые снаряжением обозы. Когда забрезжило утро, он сообразил, что не спит уже заметно более суток, однако намеревается продолжать в том же духе и далее. С ранеными (теми из них, кто ещё не откинул копыта) всё же следовало разобраться, и Гныщевич направил свои шпоры к Скопцову, ибо кому ещё заведовать в этом городе исцелением пострадавших?
Скопцов всю недолгую осаду просидел во временном штабе внутригородских патрулей — те нынче, ясное дело, усилились. Наверное, соломинку тянул или вроде того — никак иначе это magnifique назначение Гныщевич объяснить себе не мог. Скопцов и патрули? Даже мальчику Приблеву сыскалось дело по натуре — он восседал на складах, куда спешно свезли все ценные ресурсы вроде керосина и провианта, что не стали раздавать прежде срока. Осада-то могла и настоящей оказаться, так что кое-какие запасы следовало придерживать руками Революционного Комитета самолично.
Как бы то ни было, Скопцов и патрули. Но, что важнее, Скопцов и городские врачи. Врачи, собственно, к подходу противника были мобилизованы в казармы, а стоило залпам затихнуть, ринулись они к петербержцам. Вполне оправданно: вышагивая к штабу патрульных по Конторскому, Гныщевич внимательно изучил целый квартал, развороченный снарядами. Алмазы и те после взрыва выглядели грациозней. И там почти не было жертв. А тут были, и весьма неаппетитные.
Гныщевич даже позволил себе отклониться от маршрута и быстренько удостоверился в том, что дом мальчика Приблева не пострадал. Развороченный квартал был с ним совсем рядом.
Повезло!
Временный патрульный штаб организовали на задворках Конторского в обычном жилом доме — впрочем, жилые дома там выглядели весьма присутственно. Скопцова Гныщевич обнаружил в дверях оного: тот вежливо объяснял За’Бэю, что работы у него не имеется.
«У меня имеется», — поприветствовал обоих Гныщевич, после чего коротко изложил ситуацию. В ситуации же наличествовал немаловажный nuance.
У городских врачей были дела поважнее раненых солдат Резервной Армии, это Гныщевич и сам понимал, а если б кто из них полез вперёд с излишним человеколюбием, пообломал бы. На первом месте всегда свои, и пусть Гныщевич никогда не чувствовал себя особенным петербержцем, своих от чужих он отличить умеет, спасибо.
Но у Резервной Армии водились собственные врачи, аккуратно отсортированные в отдельные камеры. Они, конечно, рвались, рыдали и молили допустить их до больных. Но были при этом врагами — да такими, которых и не досмотришь толком. Леший же знает, что у них там в ампулах!
«И вы просто заперли их в отдельных камерах? Не позволили ничего сделать, не позволили хотя бы облегчить страждущим боль, наложить простейшие повязки?» — свёл бесцветные брови Скопцов. Гныщевич закатил глаза.
«Вот только не начинай мне тут! Боль и перетерпеть можно, а кровь сворачивается. А если кто умрёт — так умрёт, мало ли. Пара целых генералов у нас есть, а петербержским врачам найдутся петербержские дела. Показать тебе, кому тут повязки нужнее?»
«Не нужно мне разжёвывать, я вашу позицию понял, — тихо ответил Скопцов, помялся и прибавил: — Всё верно».
За’Бэй недоверчиво на него вылупился, да и сам Гныщевич оторопел.
«Верно? Скопцов, mon cher, ты в порядке? Ничем не стукнулся?»
«Вы тоже хотите укорить меня в том, что я не рыдаю по умершим и больным? Это старо и неостроумно, а у меня есть дела».
