Все же с помощью Первого Гражданина города Мандера добился своего. Ему продали крупные земельные участки, и вскоре здесь выросли биосолнечные печи. Предприимчивый делец незамедлительно наводнил город рекламными плакатами “Биосолнечные печи — это вечное лето на Лагуне”. Туристское бюро считает Валерио Мандеру величайшим меценатом и благодетелем, а ВКОГ (Всемирная Компания Отелей-Гигантов) по вполне понятным причинам избрала его своим Почетным председателем.
Внезапно весь район опустел. Лауро остановился и прислушался: вода поднималась на глазах, она пенилась и шипела, словно злобное чудовище, ставшее безраздельным владыкой города. Тысячами липких присосков цеплялось оно за скользкие камни берега. Канал Толентини превратился в бурлящий поток. По необъятной спине разъяренного чудовища ходуном ходили бугорки пены.
Лауро бросился бежать. Бессмысленный, неодолимый страх заставлял его тут же, немедля искать спасения. Бесполезно было повторять себе, что это нелепо, что в худшем случае он рискует замочить ноги. Он испытывал страх, страх перед водой, но не перед обычным морем, где так приятно купаться летом, а перед разбушевавшейся стихией, готовой, казалось, вот-вот обрушиться на город.
Он оглянулся на бегу и увидел, что водная гладь канала покрылась густой рябью пенистых волн.
Наконец Лауро свернул на свою улицу, и в тот же миг услышал шум воды, подбиравшейся к домам. Всплеск, еще один, затем еще и еще. И вот уже вода с грозным ревом, особенно гулким в затихшем городе, устремилась на берег канала и со злобным бормотанием помчалась дальше. Еще немного — и она разлилась по древним камням мостовой.
Лауро распахнул дверь и в два прыжка очутился на лестнице. А вода уже подбиралась к каменной приступке и с неслыханной быстротой мчалась за ним по лестнице. С верхней площадки Лауро было видно, как одну за другой вода поглощает ступеньки. Он с замиранием сердца ждал, когда же кончится очередной прилив.
“В один прекрасный день вода уже не остановится, и тогда наступит конец”.
Он был в этом совершенно уверен. Когда-нибудь свирепому чудовищу надоест злобно глядеть на него снизу, оно взберется на самый верх лестницы и поглотит Лауро. К счастью, на этот раз вода добралась только до седьмой ступеньки. Она принесла с собой доски, обломки ящиков, обрывки газет и дохлую мышь.
“Опять чудом уцелел”. Но он не питал иллюзий — придет час, когда воду уже ничто не удержит. Темной ночью она бесшумно смоет город, и мутный зеленый поток навсегда унесет дома, мосты и церкви, гондолы и туристов. И этот день (теперь у Лауро уже не оставалось никаких сомнении) неотвратимо приближался.
Когда-то окна дома выходили в сад. Он узнал об этом из старого-старого письма, потому что никто в доме такого уже не помнил. Было это но меньшей мере лет двести назад, но воспоминания о тех временах хранятся в комнате на верхнем этаже, рядом с лабораторией.
Тяжело взбираться по лестнице на последний этаж. Пролеты предательски поскрипывают, того и гляди рухнут. Ступеньки деревянные, и подпорки почти наверняка сгнили. Вот и верхний этаж, куда никто, кроме Лауро, не поднимается. Здесь грязно, пыльно, время накидало сюда горы старого хлама. В огромные комнаты жильцы нижних этажей сносили все, что удавалось спасти от воды. И в грудах ненужного, всеми забытого старья беспрестанно снуют и шуршат красноглазые мыши. Когда луч карманного фонарика выхватывает их из темноты, они на какой-то миг словно впиваются в вошедшего жутким взглядом. Секунда, и они исчезают в старом драпом кресле пли рулоне полуистлевших обоев. К счастью, мыши гнездятся лишь на верхнем этаже. Они панически боятся воды и, если б только могли, забрались еще выше. Они снуют в темноте, когда Лауро осторожно обходит старые мраморные консоли, минует пузатые шкафы и баулы, полные всякого тряпья, которое никому больше не понадобится, шагает мимо мрачных картин, на мгновение освещая фонарем чью-нибудь голову в парике. Брат дедушки Лауро был страстным коллекционером, но после его смерти — это случилось лет тридцать назад — картины тоже стали никому не нужным хламом.
Весь верх предельно запущен, если не считать новой мансарды, которую Лауро пристроил несколько лет назад, чтобы оборудовать там лабораторию. В лабораторию можно попасть и через бесконечную анфиладу комнат, но это очень неудобно и долго, Лауро предпочитает пользоваться гравитационным лифтом. Он установил этот лифт для собственного удобства, но нередко использует его и для подъема аппаратуры.
Как-то в одной из комнат, в углу, на письменном столе он нашел пожелтевший и покоробившийся от времени лист бумаги. Заинтересованный, он отнес его к себе в лабораторию, но, увы, бумага во многих местах полуистлела.
Все же по женскому изящному почерку не трудно было догадаться, что письмо написано женщиной. И верно, это было письмо некоей Элизы Факко, отправленное но крайней мере лет двести назад (точную дату не удалось установить из-за оторванного уголка). Бумага от давности пожелтела, чернила выцвели. Старательно выведенное крупными буквами имя “Элиза” разобрать не составило труда, что же касается фамилии “Факко”, то она была написана мелкими буквами и заканчивалась причудливым росчерком.
Эта неизвестная Элиза обращалась, по-видимому, к кому-то из членов их семьи. Тон письма был почтительно-любезным, хотя иной раз нет-нет да проскальзывали шутливые потки. Речь шла о какой-то другой женщине, “синьоре”, очевидно, супруге адресата, и о саде. Должно быть, этот сад и впрямь был чудесным, если там можно было гулять с детьми и собирать цветы.
В письме, полном тихой грусти, Элиза пыталась скрыть от других тоску по далекой Лагуне, по это ей плохо удавалось, между строк письма сквозила печаль. Заканчивая, Элиза писала: “Нелегко забыть этот чудесный город, его мосты и солнце над каналами”. Дальше буквы расплылись, и Лауро с трудом разобрал обрывки слов: “…ители обречены на жертву… такое чувство… не увижу…”
Бросив пожелтевший лист бумаги на стол, Лауро прилег на диван. “Интересно, какой была эта Элиза? — размышлял он. Верно, не очень молодой, чувствительной и замкнутой. Это ясно видно из письма, а все банальные фразы она писала умышленно, чтобы уберечься от нескромных взглядов, не позволить другим проникнуть в душу. Только однажды она не удержалась и, отступив от традиционной вежливости, дала выход искреннему порыву чувств. Но ее взволнованные слова обращены не к адресату, а к городу, чьи жители… обречены на жертву”.
Вероятно, в ее время это не было столь очевидно, но теперь-то Лауро знает, что город погибнет.
