Веня до краёв переполнился пьяным злорадством: конечно, слухи о том, что третью грузовую верфь обменяли на живой товар, давно расползлись. Но где слухи, а где сегодняшние взгляды.
— Ох ты ж лешечки, оскопист! Настоящий? — грохнуло в натянутом воздухе.
— Представьте себе, — невозмутимо кивнул граф. — Есть многое на свете…
Вене потребовалось несколько тягучих секунд, чтобы осознать, кому именно принадлежит реплика. Заскорузлый старикан с живыми глазами наряжен был небогато, но и такого одеяния ему хватило, чтобы держаться кособоко и комично, демонстрируя отсутствие всякой привычки. Курил он какую-то эталонную дрянь, смердящую на всю гостиную, — усевшиеся неподалёку барон Репчинцев и граф Ипчиков кривились, но терпели.
Неделю назад, когда едва-едва подступились к дипломатии с Академией, граф грезил прожектом устроить туда лектором какого-нибудь совсем простого человека; говорил даже, будто есть у него один на примете — тот самый пропитчик с третьей грузовой, который ещё до листовок завёл с графом нечаянный диспут об отделении Петерберга от Росской Конфедерации. Под новым владельцем горбатиться он не захотел, собирался переходить на первую грузовую, но не успел — начались беспорядки. Почему, вопрошал граф, обучение в Академии доступно всякому, там не то что рабочий — портовый люд попадается, а преподавание разнообразия лишено? Ясно, сам себе отвечал граф, что преподавателям требуются особые знания и навыки, но хоть чуточку бы разбавить сию утончённую оранжерею! В рамках взятого на единение петербержцев курса.
Веня тогда к этому прожекту не слишком прислушивался — сам он был ещё с головой в лихорадке, оставшейся на память после казарм, да и граф подобные, а то и более сомнительные фантазии рассыпает обыкновенно горстями столь щедрыми, что во внимании ко всем порождённым им несуразицам нет нужды. Однако сегодня в большой гостиной присутствовал заскорузлый старикан с живыми глазами, смердящим куревом, отвратительными манерами и эмблемой Академии, заключённой в преподавательскую оправу чернёного серебра.
Граф — опять, опять — переиграл всех и каждого, но каким-то своим, не поддающимся разумению способом. Веня ведь твердил ему, что аристократов следовало бы стравить с заводским мужичьём, отобрав последнюю надежду на то, что и дальше всё будет в общем и целом по-прежнему. А граф увиливал, не хотел грубить в открытую, собирался начать с образовательных светил. И вот, пожалуйста: взял и назначил образовательным светилом несомненного представителя мужичья! Наверняка про себя полагает сей ход «компромиссом», хотя никакой это не компромисс, это сокрушительнейшая победа изворотливого графова ума не только над аристократами с одной стороны и Веней с другой, а над здравым смыслом как таковым! Победа талантливая, но наивная и лишённая всякого тщеславия, что задевает простуженное пространство промеж рёбер особенно чувствительно.
— Мне подойти поближе? Повертеться? Что-нибудь ещё? — умышленно отвергая благопристойность, вызверился Веня на заскорузлого старикана, чтобы вызвериться хоть на кого-то. — Пользуйтесь своей удачей, вряд ли вам ещё раз доведётся созерцать вблизи «настоящего оскописта».
Он думал указать старикану на неподъёмную стоимость такого зрелища, но жидкий хрип взбурлил в лёгких, своровал дыхание. За оборвавшиеся слова вдруг ухватился граф:
— Какая удача, что вы затронули эту деликатную тему, душа моя! Господа, — как ни в чём не бывало обернулся он к своим гостям, — я забыл упомянуть ещё одно нововведение, призванное оздоровить наше общество. Оно, конечно, плавает на поверхности, но не озвучить его было с моей стороны непростительной небрежностью. Да-да, в числе готовящихся декретов Революционного Комитета имеется и запрет на само существование сферы карнальных услуг.
Веня о таком запрете слышал сейчас впервые.
Кто-то презрительно хмыкнул, а заскорузлый старикан блеснул живыми глазами.
— «Кар…» — каких? Это бардаки, что ль, закрывать будете?
— Совершенно верно. «Бардаки» — любого характера, от оскопистских салонов до портовых клоак — это ведь явление, родственное наличию аристократической прослойки. Такая же в высшей степени несправедливая статическая структура неравенства.
Большая гостиная вмиг обмерла: будто обмерли под жалкой дюжиной знатных гостей даже кресла и диваны, затаились половицы мозаичного паркета, лишилась чувств люстра. Если бы она обморочно обрушилась, увлекая за собой лепнину, Веня ничуть бы не удивился.
И вновь невозможно разобрать, была ли последняя реплика виртуозной провокацией или же граф в действительности младенчески прост и, как и положено неразумным детям, ставит взрослых в тупик именно безоглядной прямотой суждений.
Как же Веня устал каждый час разгадывать графову придурь.
— О-хо-хо, — бодро пробасил господин Пржеславский, Академией приученный в любых обстоятельствах без фальши выводить мелодию покровительственного дружелюбия; впрочем, он-то не аристократ, нет у него причин бледнеть и неметь. — И чего вы только наслушались в наших стенах, ума не приложу! Намекаете на возможный переход к бессословному обществу? Мне прям неудобно вам в вашей же гостиной экзамен закатывать, но неужто сами не видите слабые стороны этой позиции? Господин Пунцович, — обратился он к незнакомому Вене субтильному человечку с круглой несоразмерной головой, — всё забываю спросить, вы ведь этому несчастному курсу современность читали?
Субтильный человечек всё вжимал голову в плечи, но такую, конечно, в плечах не спрячешь. Смотрел он при этом не в сторону шутника господина Пржеславского, а на его секретаря, господина, кажется, Кривета.
В адрес субтильного человечка Веня испытал прилив не слишком заслуженной благодарности: сам он провёл в Академии недостаточно времени, чтобы разобраться в её подковёрных дрязгах, вот даже в фамилии секретаря Пржеславского уверен не был. А ведь правда: этот, кажется, Кривет производит впечатление человека непростого. Говорит, опять же, с акцентом, причём деланным — подчёркивает неросское происхождение и отказываться от этой привычки в силу изменившихся обстоятельств будто не собирается.
Надо бы расспросить о нём — само собой, не графа. Лучше Мальвина, он префект и мыслит трезво, но, с другой стороны, он теперь увяз в казармах. Поэтому с, кажется, Криветом можно обратиться сразу к Гныщевичу. Веня сильно сомневался, что Гныщевич понимает в подковёрных дрязгах Академии, у него своих предостаточно, но «обратиться» тут значило отнюдь не «расспросить».
— Вы тронулись умом, — спокойно и устало заключил барон Репчинцев, глядя на графа.
