Эдик быстро схватил трубку.
– Алло… – секунду поколебавшись, он пальцем поманил меня к себе и показал на телефон. Я наклонился к Эдику и прижался ухом к его руке. На несколько секунд мы соприкоснулись щеками, и я заметил, как порозовела его скула.
– Заткнись, Эдик, – сказала трубка незнакомым мне голосом, – и не болтай больше чем нужно. Пусть скажет, что знает; за это предложи ему то, о чем договаривались. Не согласится – его проблемы. Да и три дня еще не закончились – до этого мы не можем ни в чем быть уверены. И без самодеятельности.
В трубке раздались гудки, но я, желая подразнить его, все еще прижимался к нему щекой.
Первым сдался Эдик. Он резко отстранился и положил телефон обратно на стол.
– Ты все понял? – произнес он одними губами, и я кивнул в ответ, возвращаясь на свой стул.
Эдик тяжело вздохнул и закурил, стараясь не встречаться со мной глазами.
– Ну, так на чем мы остановились? – я потянулся за пачкой сигарет. – Кстати, ты стал много курить.
Эд осторожно промокнул распухший нос мокрым окровавленным полотенцем и внимательно оглядел результаты.
– Да не течет уже, не течет, – я отобрал у него тряпку и бросил ее в мойку.
– Мы остановились на том, что твоя мать…
– Не надо, Эд. Не повторяй все сначала. Давай что-нибудь поинтересней.
– Если ты не в курсе, то твоя мать рассталась с твоим отцом прежде, чем ты появился на свет. Твой отец занимал крупный пост в… некоей м‑м конкурирующей организации, которая занималась теми же научными разработками, что и мы. Да‑да, именно мы, а не я или вы, Сережа. В некотором смысле, воспользовавшись близостью с твоей матерью, он добыл ряд важных сведений, которые помогли ему сделать гениальное открытие раньше нас. Но вместо того чтобы ознакомить с ним своих коллег, он предпочел утаить от них сам факт своего открытия, притворяясь, что по-прежнему весь в трудах.
– А хоть из какой области наук это открытие? Генная инженерия? Фармакология? Химия? Физика? Что, черт побери, так волнует вашу или нашу компанию?
– Можно назвать это генной инженерией, можно – биотехнологией. Кому как нравится.
– Это о том, над чем и ты ломаешь свой мозг?
– Да, естественно, да, – Эдик по старой привычке хотел потереть нос, но, едва коснувшись травмированного органа, взвыл и злобно посмотрел на меня.
– Неужели до тебя до сих пор не доперло?
– Что не доперло? – я и вправду ничего не понимал.
– Ладно, – Эдик глянул на меня воспаленным взглядом санитара из дома скорби, – тогда продолжу. – Итак, твой отец…
– А как его хоть звали, моего папу?
– Сейчас это не принципиально. Будешь перебивать – я разозлюсь.
– И что?
– Да ничего. Просто придет твоя подруга, и все закончится большими проблемами для нас обоих. Итак, – снова повторил Эдик, – твой папа в результате кропотливых трудов и гениальной интуиции сумел получить столь необходимое нам вещество.
– Вещество, а не бомбу – уже хоть какая-то ясность.
– …Но, понимая, что его непорядочное поведение по отношению к организации рано или поздно будет разоблачено и будут приняты соответствующие меры, он из невыясненных соображений решил завещать препарат тебе. Для этого он запаял один из образцов в контейнер, приложил к нему формулу, оформил завещание, заверив его у нотариуса, и… Вот дальше и начинаются вопросы. Для того чтобы ты смог воспользоваться завещанием, тебя просто необходимо было известить о его наличии. Вопрос в том, как это ему удалось, где теперь завещание и что в нем написано. У нотариуса завещания не оказалось. По его словам, заверенные бумаги твой отец забрал.
– А что в нем написано?
– По нашим предположениям, в нем должно быть написано, где препарат и как до него добраться, а также должно находиться подтверждение твоих юридических прав на патент и прибыль от него.
– И как высоки предполагаемые диведенты?
– Кто владеет препаратом – владеет миром. По крайней мере, по сегодняшним раскладам.
– О-го-го! А я, стало быть, крысятничаю? И ради этого вы меня подставили, вышвырнули отовсюду и тэ дэ и тэ пэ?
– Это лишь демонстрация сил, напоминание, кто хозяин, Сергей. Но все обратимо!
В этот момент титановый телефон снова издал пронзительно дребезжащий звук, свойственный его эбонитовому прадедушке.
Мы опять вздрогнули как по команде и, надеюсь, с одинаковой ненавистью уставились на проклятый аппарат.
– Это ты специально так развлекаешься?
– В память о деле врачей и преемственности поколений, – прошептал Эдик, глядя на трубу, как на гадюку.
– Memento mori, – я наблюдал, как Эдика медленно засасывает в телефон. Аллегорически, конечно.
– Все, разговор продолжим в другой раз, – быстро сказал Эдик, получив новые инструкции, и, еще раз с отвращением оглядев испорченные кровью вещи, бросил на меня укоризненный взгляд престарелой нянюшки. – Теперь-то, я думаю, ты все понял. Или почти все.
– Да, информация к размышлению есть, – протянул я. – Провожать не буду.
– Не надо.
И он ушел, аккуратно прикрыв дверь.
Когда, преодолев обрушившийся на меня приступ слабости, я запер за ним, то не испытал облегчения. Я испытал острый приступ тоски по дружной семье богатых и успешных, которую я утратил, тоски по деньгам и людям, от которых хорошо пахнет. Я захотел обратно, но ценой возвращения было то, о чем я не знал ничего, кроме общих фраз, и о чем рассказывать мне, судя по всему, никто не собирался. «Все обратимо», – сказал Эдик. Неужели?
Как можно возвратиться в мой кабинет, в мою любовницу, в мой «Майбах», если они с такой легкостью сделались не моими? А если подобные метаморфозы войдут в систему?
Эдик, Эдик, если бы я мог вернуться в тот вечер, когда трое еще не вошли без стука в мой кабинет. Если бы я мог снова не думать…
Я закурил, но дым попал не туда. Прокашлявшись, я завалился на жалобно стонущий диван, и, повернувшись к его потертой спинке, стараясь не дышать глубоко, впервые честно себе сказал: «Жаль, Сереженька, что тебе никого не жаль».
Наступил второй день из назначенных мне приспешниками коварного кардинала, а я, вместо того чтобы рыться в барахле покойной матушки в поисках символичных артефактов, опять прохлаждался на скамейке неподалеку от Грибоедова. Закинув ногу на ногу, я размышлял о том, что у невольных и добровольных соглядатаев может составиться превратное мнение обо мне как о безнадежном сибарите. А что, если они перестанут меня уважать?
Скажут: «Не мужик наш Серега», и никогда больше порядочные олигархи и их органы не подадут мне руки. И денег взаймы не дадут. И на юбилей в рублевский особняк красного кирпича, с фонтаном, изображающим Самсона, раздирающего пасть льву, не позовут! Вот он, настоящий крах!
