Может быть, они чувствовали себя виноватыми, потому что не устроили ей подобающего праздника? Но ведь она сама так решила!
— Прежде всего, — заверила она родителей, — приношение десятины должно быть актом торжественным, а не шумным. А во-вторых, кто бы пришёл на этот праздник?
Им нечего было ей возразить. Большинство детей-десятин происходят из богатых семей, живущих в фешенебельных пригородах, и, как правило, принадлежит к различным конфессиям, у которых жертвование десятины в обычае. Но семья Мираколины живёт в рабочем районе, где подобные традиции не очень-то приветствуются. Когда ты входишь в круг богатеньких и друзья у тебя из той же прослойки общества, то к тебе на прощальную вечеринку придёт масса людей, для которых десятина — дело естественное, и те гости, кому она не по душе, будут на их фоне незаметны. Но если бы такую вечеринку устроили для Мираколины, то не в своей тарелке чувствовали бы себя все приглашённые. Девочке хотелось, чтобы её последний вечер с родными прошёл по-другому.
Так что — никакого праздника. Вместо него Мираколина и её родители сидят перед камином и смотрят любимые сцены из любимых кинофильмов. Мама даже приготовила излюбленное блюдо дочери — ригатони Аматричиана. «Оригинальные и острые, — говорит мама, — как ты сама».
Мираколина спит в эту ночь спокойно и крепко, ей не снятся неприятные сны — во всяком случае, она их не помнит — а утром встаёт рано, надевает свои простые, будничные белые одежды и сообщает родителям, что отправляется в школу.
— За мной ведь приедут не раньше четырёх пополудни, так зачем же зря день терять?
И хотя родители предпочли бы, чтобы она осталась дома, с ними, сегодня желания их дочери — закон.
В школе она сидит на уроках, уже ощущая мечтательную отстранённость от всей этой суеты. В конце каждого урока девочка получает собрание её классных работ и табель с оценками, выставленными раньше обычного срока, и все учителя говорят одно и то же, хоть и разными словами:
— Ну что ж, я так понимаю, вот и всё...
Большинство учителей желает только, чтобы она поскорее покинула классную комнату. И лишь учитель физики выказывает бóльшую доброту и уделяет девочке толику внимания.
— Мой племянник-десятина был пожертвован несколько лет назад, — говорит он. — Чудесный мальчик. Мне его ужасно не хватает. — Он замолкает и задумывается. — Мне сказали, что его сердце досталось одному пожарному, который спас из огня десяток людей. Не знаю, правда ли это, но предпочитаю думать, что правда.
Мираколина тоже предпочла бы верить в это.
Её одноклассники ведут себя так же неуклюже, как и учителя. Некоторые из них официально прощаются, даже неловко обнимают её, но основная масса бормочет слова прощания издалёка, как будто она заразная, как будто и они могут из-за неё попасть под расплетение.
А есть и другие. Жестокие.
— Ещё свидимся... там или сям! — доносится до неё голос из-за спины во время ланча.
Ребята вокруг хихикают. Мираколина поворачивается, и мальчишка пытается спрятаться за спинами своих приятелей, надеясь, что здесь, в этом облаке зловонных потливых школяров он в безопасности, но она узнаёт его по голосу. Девочка проталкивается сквозь толпу и холодно смотрит в парню в глаза.
— Мы-то не свидимся, Зак Расмуссен. Но если с тобой свидится какая-то часть меня, я уж найду способ сообщить тебе об этом.
Лицо Зака слегка зеленеет.
— Проваливай на все четыре стороны, — говорит он. — Иди обдесятинься! — Однако под его глупой бравадой угадывается тайный страх.
«Вот и хорошо, — думает Мираколина. — Надеюсь, кошмары на несколько ночей ему обеспечены».
Её школа большая, так что хотя десятины — не очень частое явление в их районе, здесь есть ещё четверо других, тоже одетых во всё белое, как и она сама. Было шесть, но двое старших уже ушли. Эти оставшиеся десятины — её настоящие друзья. Вот им она обязательно скажет своё последнее прости. Странно — все они из разных социальных слоёв и у них разная вера, они принадлежат определённым сектам в рамках различных религий; и эти секты воспринимают их готовность к самопожертвованию очень серьёзно. Забавно, думает Мираколина, ведь эти религии тысячелетиями противостояли друг другу, и тем не менее в отношении десятины они выступают единым фронтом.
— Нас просят отдать себя на благо общества и забыть о собственных интересах, — говорит Нестор, мальчик-десятина, по возрасту наиболее близкий к Мираколине — ему до срока остаётся ещё месяц. Он тепло прощается с девочкой, пожимает ей руки. — Если технологии открывают нам новый путь к самоотречению — разве это плохо?
Вот только есть всё-таки люди, считающие расплетение злом. Причём таких людей становится в наши дни всё больше и больше. Взять хотя бы того бывшего десятину, который стал хлопателем. Его всем ставят в пример. Тоже ещё нашли образец для подражания! У него явно не все дома, как у всех хлопателей. На взгляд Мираколины, если кто-то предпочитает взлететь на воздух, лишь бы не приносить себя в жертву — то это то же самое, что украсть из церковной кружки. Скажете, не так? Вот что на самом деле никуда не годится!
После уроков девочка возвращается домой, как будто это самый обычный день. Поворачивая на свою улицу, она видит на подъездной аллее автомобиль своего брата. Поначалу Мираколина удивляется — ведь брат живёт в пяти часах езды отсюда! И всё же это так приятно: Маттео приехал проводить её.
Три часа пополудни, за ней явятся через час. Родители уже плачут. Как бы ей хотелось, чтобы они этого не делали, чтобы воспринимали происходящее с тем же стоицизмом, что она или Маттео — тот всё это время вспоминает только хорошее.
— Помнишь, когда мы поехали в Рим и ты захотела поиграть в прятки в Музее Ватикана?
Мираколина улыбается. Она тогда попыталась спрятаться в ванне Нерона — здоровенной чаше тёмно-красного камня, в которой легко и свободно поместился бы слон.
— Охранник так разорался! Я думала, они поволокут меня к его святейшеству и тот собственноручно высечет меня. Как я удирала!
Маттео смеётся.
— Да, тебя не было целый час, и мама с папой волосы на себе рвали — думали, что ты заблудилась.
Заблудилась — неправильное слово. В музее заблудиться нельзя; ты попросту словно растворяешься в его стенах. Мираколина помнит, как шла через толпы, наводняющие Ватикан, помнит, как стояла в самой середине Сикстинской капеллы и вбирала в себя шедевры Микеланджело. И там, в центре, она зрела божественную связь между небом и землёй. Так близка рука Адама к руке Божией, и оба напрягаются из последних сил, чтобы дотянуться друг до друга, но непомерный груз земного тяготения не позволяет Адаму коснуться небес...
