Что, увидеть?! Неужели Палермо прозрел?!
Да! Парень и вправду видел, как кровит ужасная рана, как дрожит мерзкое Люциферово сердце, как улыбается ему, человеку живому, ясное, святое солнце… Все это воочию видел Палермо. Боже, как это было здорово! Напористым светом солнце разогнало ночь, точно стаю ворон. Будто душем, смыло сажу с окон дворца. Небесной позолотой разлилось в сумрачных залах, изгоняя бесов из их собственного логова… Но, главное, светило растопило злачную повязку на глазах парня. Он снова был зряч и свят. Как и подобает смертному, с доблестью прошедшему адские испытания. Отныне Палермо не нужно было наугад выбирать время. Моделировать время, конструировать грех он больше не мог – солнце лишило юношу такой нечеловеческой способности.
Но Палермо чертовски обрадовался этому. Не гоже ему, человеку, без конца творить время-грех. Это удел демонов, но не людей. У Бога с бесами Свои счеты, а с людьми – Свои. Расплата неминуема. И расплатой, помимо всех прочих наказаний и лишений, может стать вечное безумие.
Зато дьявола уже было не остановить. Его безудержно трясло, гадкая личина, будто обгорев на солнце, покрылась ужасными волдырями и пятнами; из ран, на месте которых некогда росли рога, валил рыжий дым… Вид дьявола не вызывал ни жалости, ни презрения. Да, – Палермо равнодушно пожал плечами – судьба Виораха его абсолютно не трогала. Парня радовали вещи и явления, которые можно было понять и благословить именем Бога. Солнечный свет, новый день, его, Палермо, воскресшая память и любовь к жизни. Радовал даже будильник, как обычно отсчитывающий время. Просто время.
Палермо не без труда запихнул будильник в карман брюк и пошел к выходу. Покидая стены ненавистного дворца, юноша обернулся, чтоб попрощаться. Так приучила его мать: прощаться со всеми, даже с теми, кто незнаком тебе и враждебен. Палермо обернулся, но как раз в этот момент погас экран телевизора.
* * *
В тот же день он вызвал на дом телемастера – «JVC» перестал показывать. Мастер, лысоватый мужичок с неправильным, почти прямоугольным брюшком, очень удивился, увидев на экране прежуткую картинку – перекошенную гримасу рогатого страшилища. Даже сломавшись, телевизор не смог избавиться от дьявольской личины Виораха. Примерно с час мастер пыхтел, но так и не обнаружил причину поломки. Палермо, внимательно следившему за его жалкими потугами, однажды показалось, что в холодных губах сатаны мелькнула издевка… В итоге мастер уехал, захватив с собой телек. С того дня Палермо больше не видел свой шаровой «JVC».
Проводив мастера, он отвез будильник в старый парк. Сдался, не выдюжил парень… А в парке все под стать разброду и шатанию в душе юноши: неопрятная осень, уставшая нравиться людям, сиротливая тишина, листья под ногами жалобно откликаются. Листья похожи на холодные блины – блинная разорилась, а блины выброшены на улицу… Палермо пытался думать о чем угодно, лишь бы не о клятом будильнике. Совладал, времягубец, над ним.
У полуразрушенной скамейки, похожей на крошечный мостик, подождал подростков. Тех самых отчаянных пацанов, что полгода назад пытались расстрелять его будильник. У-у, дьяволята!.. Что ж никто из вас не попал? Что ж вы все промахнулись?!
Ждал, от волнения щелкая пальцами, ужасно злясь, что никто не идет. Упрямо ждал, будто и впрямь договаривался о встрече.
Наконец, присев на корточки, опустил будильник в траву, засыпал сверху мокрыми листьями, словно трупик домашнего зверя, с которым пришлось вдосталь намучиться.
И ушел, ни разу не оглянувшись. Забыв о наставлениях матери. Глубоко переживая, как близкую утрату. Будто он и впрямь похоронил время. Он, Палермо, навсегда расстался со своим временем…
Но уже меньше чем через час и мысли, и чувства, и вся жизнь его переменились.
Палермо шел улицами родного города, наверное, впервые заметив, как прозрачна и суха в этом году осень, как удивительно щедра и открыта она накануне первого снега и первых морозов… Из парковой аллеи нужно повернуть вправо, не спеша подняться по дремучим ступеням, возраст которых не отмечен ни в одной летописи; затем по малолюдной набережной двинуться в сторону моста, там перейти улицу, снова подняться… Ноги сами вели Палермо, как нередко мышка, перескакивая с одного сайта на другой, пробегаясь по разным интернет-ссылкам, вдруг приводит к заветной цели. В тот момент ноги Палермо были предоставлены самим себе, поскольку душа и разум его были заняты совсем иной работой. Рассудок сообщал сердцу, что наконец-то они избавились от роковых часов, сердце юноши ликовало, празднуя свободу, и в ответ заряжало счастливой энергией разум… В тот момент Палермо был необыкновенно восприимчив ко всему новому, происходившему сейчас внутри него и вокруг. В заряженной восторгом душе и по-осеннему разряженном городе. Освободившись от хлама сомнений и комплексов, его сердце превратилось в превосходный приемник, настроенный на прием неисчислимых идей и призывов; из всего многообразия сигналов и импульсов рассудок должен был выбрать один. Это ему суждено стать одновременно путеводной звездой и штурманом, новой жизненной целью и средством ее достижения.
Нечто неведомое без подготовки и объяснений вдруг ворвалось в жизнь Палермо, внедрилось, подобно вирусу, и изменило его путеводную программу. Ноги несли уже не домой, а в совершенно напрасном, бессмысленном, на первый взгляд, направлении. К почти слепому восторгу и радости обновления добавилось тревожное чувство – чувство опасности. Но вместо того чтобы напугать парня, замедлить его шаг, тревога, напротив, подстегнула Палермо. И не его одного! Десятки, сотни людей, опережая или догоняя его, спешили рядом. Подгоняемые, похоже, той же тревогой, увлеченные одной и той же звездой.
На площади Независимости тревога достигла наивысшей точки… Но уже в следующий миг волнение и страх прошли. Людей собралось вокруг видимо-невидимо. У Палермо даже не было возможности оглянуться, чтоб оценить масштаб бесстрашного сборища. Толпа немедленно втянула в себя юношу, словно воронка песчинку.
Внутри было круто: ровное дыхание и надежный локоть соседа, приглушенный, спокойный говор, в котором время от времени проскакивало знакомое имя; вежливые обращения и просьбы пропустить, дать пройти; чей-то ненавязчивый сигаретный дым, тихий смех… Это было здорово! Прямо на глазах Палермо зарождался дисциплинированный бунт – без единой угрозы, без сквернословий, жалоб и сетований. Зато с одной единственной экзистенцией, поделенной на всю толпу. Палермо улыбался: людей собрало здесь хорошее, благое – забота о будущем.
Наконец озабоченность в глазах митингующих уступила место твердой уверенности: он приедет. Он, чье имя, точно заклинание, многократно повторялось в толпе.
