— Зачем? — я понял, что близок к истерике. Изображать спокойствие было уже невозможно. Да и ни к чему.
— Я ведь сказал, — повернулся ко мне Флейтист. — Они думали, мы не знаем. Я не знаю. Они думают — я мечтатель, клеящий глупенькие модельки, верящий в дружбу и светлое небо. Они давно уже врут мне, Костя. Так же, как и тебе. Но они не знают, что мне все известно. Так вот, скоро я подойду к Струне и Она убьет меня, потому что я пошел против Нее. Против своего же создания.
— То есть они…
— Да. Подготовили марионетку — тебя Костя, человека, способного занять мою должность. Способного сделать это и не заметить, как именно это случилось.
Я не выдержал и опустился на пол, закрыв лицо руками. Стенка кабины, к которой я прижался спиной, была холодной, мне казалось, что с другой ее стороны давно царит вечная ночь — бесконечность, уходящая во мрак, и лишь редкие глаза далеких чудовищ — обитателей черной пустоты — заглядывают к нам через щели под потолком.
Перед закрытыми глазами всё мелькали картинки. Чаще почему-то Мухинск и его обитатели. Даже мент Пашка Шумилкин казался теперь родным и близким. Там был мой мир, мир, где я скрывался и прятался, мир, где я врал самым близким своим друзьям, где обманывал и сражался…
Но это был мой мир, а не наведенная иллюзия.
— Когда ты вернешься, то, разумеется, не потянешь всю эту ношу. Сам понимаешь, чудовищная ответственность, то се… И тогда они подставят тебе свои верные плечи, помогут, научат, подскажут… на этих верных плечах внесут тебя в новый мир… — старик вздохнул. — В тот самый, где мне уже не будет места.
— Что они хотят, Максим Павлович? — я едва не плакал. Ну зачем, ну почему всё это свалилось на меня?
— Власти… — отрешенно произнес он. — Настоящей, большой власти. Нет, не для себя… Алчные маньяки, желающие напиться вседозволенности, не прошли бы контроль Струны. Здесь другое, Костя. Они ведь очень правильные люди… очень идейные. Им обязательно нужно спасти этот мир, уничтожить все зло… Всё сразу и навсегда. На меньшее они не согласны. Затем им и власть. Сначала в стране…
Глаза-лампочки проносились мимо кабины. Мы опускались все ниже и ниже, прочь от утопавшей в закате Столицы, от охранников с датчиками при входе и от всего бесконечного арсенала «Струны».
Здесь было совсем иное. И даже не параллельный мир, не другая Тональность — нечто такое, что лежит вовне.
— На первый взгляд, их можно понять, — устало продолжил Максим Павлович. — Сам погляди. В Кремле сидит очень везучая банда мошенников. С одной стороны, им действительно хочется управлять государством, вытаскивать его из болота. Но руки у них все равно просто тянутся к деньгам и они не могут уже иначе. Жадность и трусость сильнее их. Какие еще варианты? Армия — вотчина спившихся генералов, милиция — ничто, служанка преступности. КПН… Нет уже больше никакого КПН. Его лучшие люди, те, кто остался верен стране, либо у нас, либо выкинуты на грошовую пенсию.
— То есть государственный переворот? — уточнил я.
— Громко сказано, — улыбнулся Флейтист. — Просто утром страна проснется, а президент не вернулся с очередной попойки. Ну и ладно. Пусть пьет себе дальше. Для революции у «Струны» имеется бархат лучшего качества. Все произойдет быстро, не особо кроваво и даже с соблюдением внешних приличий. План разработан уже давно, и грамотно разработан. Они, конечно, полагали, я не в курсе…
Глаза-лампочки, мерный лязг в поднебесье. Никто не услышит нас, мы одни в этом маленьком мирке, в этой тишине, равноудаленной от всех Тональностей.
Я — Консантин Демидов, наконец-то ставший самим собой. Константин Демидов, человек «Струны». Наконец я преодолел свою раздвоенность.
— Почему вы рассказываете об этом? — спросил я.
— Потому что я старый дурак, — неожиданно резко сказал Флейтист. — Я создавал Орден Милосердия, рыцарский орден, с мечом в руке — не буду этого скрывать, но таково наше время… Путь меча… Всегда и во все времена… Тогда, в Южном, я очень долго и много думал, вспоминал своих Аню и Костеньку… Сперва мне хотелось все крушить и рвать, потом я все же взял себя в руки… Я успокоился… насколько это возможно, когда теряешь и детей, и внуков… Я пытался понять причины, найти внутреннюю связь… Я думал, как уберечь от зла хоть кого-то, и мне показалось, что я нашел, наконец, ответ. Все остальное время ушло на поиск ошибки.
Он замолчал. Глаза-лампочки вспыхивали и гасли с завидной регулярностью.
— Дон Кихоты бывают разные. Кто-то сражается с мельницей и ломает собственные ребра, а кто-то с цирюльником и отнимает его осла. «Струна» служит честно и незаметно. Наша работа во тьме и может быть такой еще долгие годы, — он странно кашлянул. — Я стар, но могу прожить еще лет двадцать. Если, конечно, захочу. Они хотят слепить из «Струны» всезнающую партию, но я смогу придержать их намерения. Долго, но не вечно… А значит, нельзя тянуть. Чем дальше, тем хуже всё это кончится.
Я слушал. Мне ничего больше не оставалось. Слушать, смотреть на глаза-лампочки и ждать… когда же кабина достигнет цели, остановится и замрет, готовясь распахнуть дверцы.
— Я, можно сказать, высидел яйцо — и вылупился дракончик. Маленький, ручной. Милая зверюшка. Полезная в хозяйстве… С мышами там справиться, с крысами… Но скоро он вырастет, и тогда… Да что я буду объяснять тебе, Костя? Ты и сам все отлично понимаешь. Ты, наверное, мог простить «Струну» такую, какова она есть… Но представь, какой она станет… может стать…
Он повернулся и впервые взглянул мне в глаза.
Наши взгляды встретились, и я даже поднялся, чтобы быть вровень с Флейтистом. С тем Флейтистом, кто не позволил набрать в «Струну» армию «борцов за светлое завтра», кто запретил ей участвовать в политических играх и выходить за пределы своих полномочий.
Он знал, когда меня избивали на следствии, когда я бежал по лунному полю, когда мне ломали ребро в электричке… Он ненавидел политику, но таким учеником мог бы гордиться Маккиавели.
Ради чего?
— Ты должен остановить их, — медленно и отчетливо произнес Флейтист. — Не знаю как, но должен. Иначе… Прежняя «Струна» всё равно умрет, а та, что придет ей на смену… Ты вспомни «Вегу», вспомни очаровательную Стогову… Ситрека… Производство штурмовиков поставлено на конвейер… Глупая девочка Лена думает, что сумеет их обуздать… Глупая и гордая девочка… как она стыдится своей наивности… маскирует цинизмом и показной мудростью. Съедят ее партайгенносе.
Глаз-лампочка проскользнул мимо нас.
— Почему я? — вопрос звучал глупо. Как в сказках, где добрая фея ответит: «Потому что ты чист душой…», а окажись у нее в руках не палочка, а струна, прибавила бы: «Ибо только светлые дети способны проникнуться истинной гармонией нашей Тональности».
