В голосе Вострецова звучало что-то похожее на восторг, и это больше всего напугало Кувалдина.
– Что вы? За что?
– Смотри ты – «за что»! – ласково сказала Двоеглазова, вся засветившись. – За то, миленький, что ты аферист и шпион{169}. Правильно я, Виктор Иванович?
– Точно. А тебя, Кувалдин, мы сейчас сдадим, куда надо.
– Что я сделал? – совсем уже тихо спросил Сергей Фомич. – Объясните, пожалуйста.
– Нет уж, здесь объяснять будешь ты! – рубанул Вострецов, распаляясь. – А ну-ка, скажи-ка, что все это значит? Пароль?
И он начал читать:
– «Впоуд па олквд атполифе итанк алв дапролд апр лды езс роду совплд вдайд лд иоакд ырвщ…»
Правильно я читаю, Зинаида? Отвечай, хорошенько подумав, я тебя назначаю в качестве понятой.
– «Ырвщ»! – громко и радостно прочла Двоеглазова. – Все точно! «Ырвщ»!
– Ну, Кувалдин… А может, ты и не Кувалдин? Может, ты какой-нибудь мистер Смит? А? Или этот… дядя Том?{170} Объясните-ка, задержанный, объясните при понятой, что такое означает «лд иоакд» и все прочее? В особенности «ырвщ»? Ох, не нравится мне этот «ырвщ»…
Вострецов снова читал, теперь вроде как бы и с уважением. Что же, в конце концов, шпион – это шпион, специалист, может, даже полковник, счет имеет в Швейцарском банке, и зарплату в долларах ему переводят туда. А что? Тут ему – командировочные, а там зарплата идет себе и идет. Так думал про себя техник Вострецов, а сам читал{171} вслух, но Кувалдин не слышал его и не видел. Не заметил он даже и того, что у техника внезапно прорезался рот и теперь из него, а не откуда-нибудь выходили все эти звуки, которые все равно не могли заглушить голоса синих значков. И голос этих значков звучал все громче и отчетливее, все сильнее, оглушительно, как большой симфонический оркестр, которого Кувалдин никогда в жизни не слышал, а теперь вот услышал, и от этого по щекам его потекли настоящие слезы, соленый привкус которых он давно позабыл, а ведь это был вкус его детства.
Вострецов читал, а Двоеглазова в такт ему согласно кивала, Кувалдин всхлипывал и слизывал слезы с губ, и никто не заметил, как открылась дверь и в контору вползла глухонемая старуха следом за своим костылем.
– А ну! – велела она Вострецову. – Дай сюда!
Потрясенный такой наглостью никому не нужной калеки с одним, последним, зубом, выбить который не составляло труда, Вострецов в растерянности протянул ей блокнот.
– Шифр, – доложил он старухе, будто она и представляла здесь власти. – Задержан агент{172}.
Старуха поднесла блокнот к глазу, а Кувалдин придвинулся к ней, словно она или кто-нибудь вообще мог защитить его от Закона, который он каким-то образом нарушил. Он знал теперь, что нарушил, знал и боялся, но ни о чем не жалел, он все еще слышал голос своих закорючек и наверное понял бы, что был счастлив, если бы мог догадаться, что это такое – быть счастливым.
Старуха изучала блокнот, и значки на листе распрямлялись, вытягивались, оживали, голос их гремел уже на всю контору. Закивав головой и построив на лице некую фигуру, гораздо больше похожую на улыбку, чем все червяки, ползающие в настоящий момент по физиономии Вострецова (один из них как раз сидел у него между щекой и подбородком, выглядывая из края трещины, которую мы с вами так сумасбродно приняли за рот), старуха уселась за паспортный стол Двоеглазовой и громко сказала:
– Ну, кто здесь придумал про шифр и шпионов{173}? Где тут шифр? Покажите. Может быть, я не заметила, я – пожилой человек. Кроме того, я глухонемая.
– Показать? Сию минуту с большим удовольствием! – угодливо откликнулся Вострецов, тотчас прогнав червяка. – Пожалуйста, – он ткнул пальцем в блокнот, – «совплд вдайд». Понимаете? И еще «езс роду». И дальше вот – «ырвщ». Это что, по-вашему, – «ырвщ»?
– Врешь! – заявила старуха. – Все врешь! Нету «ырвща»!
– А что же по-вашему тут, гражданочка, есть? – тихоньким голоском спросила Двоеглазова. – Товарищ Вострецов, давайте лучше позвоним, ей-богу, они сообщники!
– Да! Так что же там есть? Ну-ка! – рявкнул Вострецов. – Отвечай, инвалидка!
Сперва они слушали старуху молча. Но недолго. У них что-то случилось с лицами. Лицо Двоеглазовой, например, на словах «дворцов и башен» начало как будто распадаться – отвис подбородок, брови испуганно уползли вверх, щеки затряслись. А Вострецов принялся багроветь и успешно достиг черно-лилового оттенка с переливом. Сделавшись в конце этого процесса неожиданно серым, он прыгнул к старухе и закричал:
– Ты – что? Нету там этого! Не было! Не могло быть!!! А ты – глухонемая, все знают! Не смеешь! Там написано: «Впоуд па атплофс»! Там – «иаокд ырвщ»!
– Я вам дам «иаокд», – уперлась старуха. – Ишь ты!
– Ах вот что?! – заревел Вострецов. – Слышь, понятая? А ну-ка, возьми-ка у пособницы документ. Подтверди при всех, что там значится.
Бывшая паспортистка, ныне понятая Двоеглазова медленно и почему-то на цыпочках приблизилась к старухе, заглянула в блокнот, ахнула, опять заглянула и испуганно промолвила:
– Я не знаю… там чего-то… не то, вроде… Я не виновата! Чего вы уставились, товарищ Вострецов? Сами поглядите, если не верите!
– …Твоих оград узор чугунный, – неумолимо и внятно читала глухонемая, – твоих задумчивых ночей… пишу, читаю без лампады… и ясны спящие громады…
– Все, – сказала она и закрыла блокнот. – Больше ничего нет.
– Та-ак, – протянул Вострецов, с ненавистью разглядывая потрясенного Сергея Фомича, – значит, так, зараза… Еще не легче! Ах ты… Бей его, Зинаида!
– Гад! – очнувшись, взвизгнула Двоеглазова. – Мы-то думали… Делал вид, что неграмотный! Издевался!
– Сволочь, – подытожил Вострецов. – Это наши стихи и поэмы. Не твои. Не позволим!
– Не дадим! – ни с того ни с сего завопила вдруг Двоеглазова истошным кликушечьим голосом. Она чувствовала себя обманутой, оскорбленной и несчастной. Этот придурок, этот чокнутый, которого по-серьезному и за человека-то нельзя было считать… Да какое он право?..
Она подскочила к Кувалдину, вцепилась ему в волосы. Длинная синяя судорога прошла по ее лицу. Задохнувшись, она изо всех сил ударила его. И еще раз! И еще! Она была права! Она защищала сейчас всех – и себя, и товарища своего, и детей, которых у нее никогда не было, наверняка из-за таких вот и не было, как он, подлюка эта! Будь она проклята, эта чертова жизнь! И жалкие копейки зарплаты! И повышение цен! И еще комнатенка восемь метров в коммуналке! И то, что она никому на свете! Не! Нуж! На! На! На тебе! На! А он и не чувствует! Как будто и не его бьют! Как будто его здесь нету! Скотина деревянная! Ах, ты…
– А-а-а! – взревел, подымаясь, Вострецов{174}.
