Миссис Макэллигот. Ай, бедна детка, мозгами не думат. Почем на Пиккадилли не ходить, не снимать кажду ночь по пять бобов? Пользы ей нету тута шляться круг старых бродяг попрошайных.
Дороти. Это нормальное молоко?
Рыжий. Нормальное? (Приложившись ртом к банке, дует в одну из дырок. Из другой начинает сочиться клейкая сероватая жижа.)
Чарли. С удачей, Флорри? Видал, ты кавалера зацепила, хорош?
Дороти. На нем написано: «Младенцам непригодно».
Миссис Бендиго. Ну, ты-то вроде бы уж не младенец драный. Бросай-ка, милая, свои фасоны букингемские.
Флорри. Кофем да сигареткой угостил, скупердяй вшивый! А у тебя, Рыжий, что, чаю тут есть? Рыжуленький, ты мой самый любимчик.
Миссис Уэйн. У нас ведь обществом тринадцать!
Мистер Толлбойс. Не извольте беспокоиться, ибо обеда ни в коем случае не подадут.
Рыжий. Давай, господа-дамы! К чаю накрыто. Бери кружки!
Живчик. Ой, Боже! У меня ж даже полчашка не налитая!
Миссис Макэллигот. Так, ну за все нам счастливы дни и завтра бы ночевку получшее! Я бы вот в церковь схоронилась, да они, б…, не пущают со страху, что им блох нанесешь. (Пьет.)
Миссис Уэйн. Что ж, не в такой совсем манере, как я привыкши чашечку чайку, но все ж таки… (Пьет.)
Чарли. Адский чаек! (Пьет.)
Глухарь. На пальмах на кокосовых все попугаи, хвосты зеленые поболе ярда. (Пьет.)
Мистер Толлбойс.
О, как я опьянялся чистотою ангельских слез,
Текущих из сосудов дьявольски грязных!
(Пьет.)
Хрюкач. Теперь уж до пяти чаю ни капли долбаной! (Пьет.)
Флорри вытаскивает из-под резинки чулка обломанную фабричную сигарету и клянчит спичку. Мужчины (кроме Глухаря, Папули и мистера Толлбойса) потрошат для самокруток окурки. Курильщики растягиваются на скамье, на булыжнике, на широком парапете; красные тлеющие огоньки созвездием мерцают в туманном сумраке.
Миссис Уэйн. Ну вот! Приятственно ведь так согреться чашечкой чайку? Не то чтоб это для меня нечувствительно, что безо всякой чистой скатерти, без прекрасного сервиза, который у нашей мамашеньки всегда, и уж всегда чай наилучший, какой только уж самый дорогой, по два девять за фунт…
Рыжий (поет).
Счастливой парочкой
Идут ночной порой…
Мистер Толлбойс (поет на мотив «Deutschland, Deutschland ber alles»). «Славься, славься, фикус в кадке».
Чарли. И че, давно, ребята, вы в Коптильне?
Хрюкач. Так завтрашний день задеру эти пивнухи, не будут знать, где плешь, где пятки. Свою полкрону наскулю, хотя б подвесить да из нутра ихнего долбаного вытрясти.
Рыжий. Третий день. От Йорка перли, полдороги шкиперили. С холоду чуть не загнулись.
Флорри. Чайку, Рыжульчик, не осталось? Ладно, люди, до скорого! Утром возле Уилкинса свидимся. (Уходит.)
Миссис Бендиго. Во шлюшка прохиндейская! Сглотнет свой чай и усвистит без всякого спасиба. Прям и секунды драной у ней нету.
Миссис Макэллигот. С холоду? Да, бывает так-то. Шкиперишь непокрытая в травище, роса клятая как с ведра льет, огню после не разожгешь, а хошь побарабанить, поди молочка-то выпроси. Немало так было, как с Майклом мы бродяжились.
Миссис Бендиго. И с черномазым, и с косым пойдет, телка паршива.
Дороти. Сколько же она получает каждый раз?
Хрюкач. Шестерик.
Дороти. Шесть пенсов?
Чарли. Еще и много. За цигарку под утро сходит.
Миссис Макэллигот. Ни раза не брала я помене шиллинга, ни раза.
Рыжий. Однажды в темнотище мы с Живчиком прям на погосте залегли. Утром очухался – глядь, я на камне драном на могильном.
Живчик. На ней вошь всякая, прям до ужаса.
Миссис Макэллигот. В одну ночку мы с Майклом в свинарнике приладились. Ток сунулись в сарай, а он мне: «Матерь Божия! Да ето ж тут свинища!» А я ему: «Пущай…. свинища! Теплей станет». Ну, залазим, стара свинья на боке дрыхает, храпу как с трахтора. Я тихо подладилась, за шею ей обнялась, и во всю ночь меня свинища угревала. Куда хужее шкиперить случалось.
Глухарь (поет). Эх, бури-бури, бури-бури…
Чарли. Во наш Глухарь шпарит без перерыва! Какая-то, говорит, жужжалка из глотки сама играет.
Папуля. Как пацаном я был, так мы чаев и бутильбродов и другой этой ерунды не потребляли. Жили тогда на настоящем, прочном корму. Мясо вареное. Пудинг на сале. Голова поросячья. Клецка свиная. Откармливались, как петухи бойцовые на рыжак в день. А теперь уж полсотни годов при дороге. Картоху роешь, горохи гребешь, с репы лист молодой щиплешь, и все тебе. Да дрыхнуть в мокрой соломе, да брюхо до сытности не набить. Эх….! (Скрывается в недрах пальто.)
Миссис Макэллигот. А каков смел был Майкл, куда хошь ходил. Мы многие разы залазим в дом пустой и прям на койке спать. «Другой народ при своем доме, – скажет он мне, – а почем нам-то с тобой нету?»
Рыжий (поет). «Танцую я, слеза глаза туманит…»
Мистер Толлбойс (сам себе). Absument haeres Caecuba dignior! Да, Гораций, «нет у Цекуба наследников достойных»[75]. Подумать только, Кло-сен-Жак – двадцать одну бутылку хранил мой погреб в роковую ночь, когда младенец на свет появился и я бежал поездом предрассветным с молочными бидонами!
Миссис Уэйн. Сколько ж венков нам было послано, когда наша мамашенька скончавшись, вам не поверить! Больших, дорогих, все с лентами…
Миссис Бендиго. Жила б я заново, пошла бы замуж ради денег.
Рыжий (поет).
Танцую я, слеза глаза туманит,
В моих объятиях совсе-ем другая!
Проныра-Ватсон. Тут, гляжу, многим о себе повыть охота, обида накатила, да? Че ж тогда мне, бедняге невезучему? Вас небось сразу, как восемнадцать сравнялось, на нары не кидали?
Живчик. Ой, Боженька!
Чарли. Поешь, Рыжий, как кот с отбитым потрохом. Слушай меня, даю концерт-вокал: «Ису-ус, души моей возлю-юубленный…»
Мистер Толлбойс (сам себе). И предстал в Крокфорде. С епископами, со архиепископами, со всей компанией небесной…
Проныра-Ватсон. Сказать, как первый раз в кутузку загремел? Родимая сестрица заложила, ага! Корова была отродясь. И мужа нашла психа богомольного: такой, сатана, богомольный, что у ней нынче десять ребятишек. Вот он ее и подучил на меня стукнуть. Но я, что они сдали меня, вравно им дал отплату. Сразу, как вышел, молоток купил, пошел к им в гости и пианину их на спички поколол. «На, говорю, родная, получи! Кобыла ты, говорю, сучья!»
