* * *
— Я, кажется, знаю, Сергей, почему я на твоей стороне. Может быть, ты злой и подлый с точки зрения морали. Но я не хочу и не буду судить про тебя. Ты все равно лучше меня — потому что ты не врешь самому себе. И я понял кое-что, Сергей. Понял, что если от чего-то и надо спасать православную Церковь, то только от нас — людей, которые врут сами себе и хотят всех превратить в православных. Чтобы все говорили «по-православному», одевались «по-православному», думали «по-православному». Чтобы все выглядели православными. Понимаешь, о чем я?
— Ну… Не знаю, Петь. Я в православии, как свинья в апельсинах.
— Не жить во Христе, а вести себя так, чтобы все кругом думали: ты живешь во Христе. Империя православия — вот теперь наша цель. Но царство Христа не от мира сего. Оно внутри нас. А значит, это «по-православному» — все вранье. Вранье про то, что главное — любить Родину, служить в армии и заниматься патриотизмом.
— Гм… Это как-то ты сильно сказал. Хотя…
— Ну не в спасении русской государственности смысл жизни христианина. Сделать сегодняшнюю Россию империей не есть задача верующего, а тем более священника. Это лишь побочный эффект. Откуда такая уверенность в том, что Пресвятой Троице нужна Россия? Богу наша вера нужна, любовь… а не будет их, так возвеличится вместо России… да хоть Китай.
— Но в Китае во Христа не верят, а Россия — оплот и все дела…
Петя с подозрением заглянул мне в глаза.
— Ты что, Серег, издеваешься? Я же серьезно тебе, как другу…
— Да ты чего, Петь?! Я серьезен, как никогда.
— Так в том и дело! Может, завтра в Китае все поверят, а у нас перестанут. Сколько уже было таких империй? Вот Византия. Куда уж лучше! А лежит в развалинах, а в святой Софии — мечеть. Вот тебе и империя, вот тебе и православие, вот тебе и молитвы за победу византийского оружия. Всех святых своих в тюрьмы пресажали, вон поизгоняли да врали про них всякое…
Я же про себя думал, что конец нашей империи близок, как никогда. Вот он, сидит рядом с Петей, и одна его подпись может уменьшить Россию до Уральских гор. И будет у нас в Сибири православный, а может, и не очень, но Китай. А мой клан будет им править. Многая лета!
И по всем законам жанра Петя должен был меня отговаривать от пагубного стремления во имя личных амбиций и ошибочно понятой политики дробить нашу Великую и Неделимую…. Кстати, а кто знает, какой смысл вложен в слова нового гимна «Славься, Отечество наше народное…»? Бывает еще и отечество ненародное, что ли? Можно было и «великое» написать… не жалко.
— Однажды к нам на исповедь женщина пришла. Первый раз за всю жизнь! И дежурный священник развернул ее, потому что на ней были брюки! Боже! Христос блудницу приял, а мы кающуюся душу извергли за штаны! И ладно бы штаны какие, а то брюки, в которых зимой все ходят, потому как холодно!
Петя замолчал, тяжело дыша. Его щеки порозовели, он теребил потертые вылинявшие четки.
Собственно, мне нечего было возразить ему, кроме того, что я сам твердил своим менеджерам: «Корпорация сильна единообразием и единомыслием!» Но вместо этого я вдруг положил ему руку на плечо.
— Мы, крысы, совсем не лучше. И если ты можешь просто потерпеть все это, как терпят насморк или ревматизм, потому что ты знаешь, ради Кого терпишь, то мы, Петя, просто звери. И наш конец очевиден.
Я замолчал, глядя на пыльную, убитую ногами сотен людей землю.
— Да, вот еще, Петь. Прости меня за тогда… За Анну. За ночь ту. Я не должен был…
— Не надо, Сереж. Я простил уже. Я сам… Ты меня прости. Мне было страшно очень. Я испугался очень. Я так испугался, когда однажды в храме одна женщина вдруг стала кричать, выть и обвинять всех… Она кричала, что жить не может, что ей не надо жить и что она требует себе смерти…
Это душа так кричит, когда больше терпеть не может.
Я ничего про вас не знаю, но я одно знаю: ты не зверь, Сережа. Ты можешь выбрать другое… другую дорогу. И, может, я глупость скажу, но я все равно буду за тебя молиться, пока Господь позволит. Бог все может изменить, Сережа. Нет ничего во всем мире, что невозможно Ему, ведь все Он сотворил.
— Тогда почему Он всех не спасет?
— Потому что есть те, кто не хочет быть спасенным. Им Бог не нравится. И Бог освобождает их от Себя.
— Что ж, все по понятием. Не нравится — не ешь.
Я поднялся с завалинки.
— Может, поужинаем? — Петя вскочил следом.
— Давай.
И мы вошли в дом добрейшей Антонины Федоровны.
Прямо на ветхих ступеньках старушкиного крыльца я догадался, почему медальон отец спрятал в копилку-дембеля. Дембель означает конец войне. А тот, кто готов умереть за идею, слишком часто готов за нее убивать.
На первой же электричке я покинул Посад. В моей квартире все было без изменений. Табличка «Продается» по-прежнему висела на дверном глазке. Я вошел и бросил на стол пакет с продуктами.
Принял душ, позавтракал, попил кофе. Мои вещи никто и не думал вывозить, поэтому я переоделся в свежую рубашку и джинсы, попшикался любимым одеколоном и завалился на кровать с купленным по дороге макбуком. Деньги вчера нашлись в тайнике. Их мне хватит надолго.
Я лазил по сайтам в поисках подержанного автомобиля. Я искренне не знал, что мне делать дальше. Мое чудесное воскресение не входило ни в чьи планы. Я даже не знал, кто я теперь — крыса или человек. Завис посредине двух миров, и жизнь превратилась в точку равновесия, через которую проходит маятник — прежде, чем качнуться в сторону.
Просматривая рекламные объявления, я мучительно искал решение и не видел его.
Я снова вспомнил коробку и связанных хвостами крыс. Мне нужно спасти Аиду, только не так, как однажды я спасал Машу и Анну. Но как?
На той рождественской открытке был телефонный номер. Два часа я пил кофе и смотрел телевизор, прежде чем взял в руки телефон и позвонил.
В трубке стояла тишина.
— Я готов встретиться. Когда и где? — сказал я в черное стекло мобильника.
— Сегодня в шесть, возле метро ***. Прямо у выхода — кафе. Там и увидимся.
Анонимный собеседник отключился.
В шесть вечера я сидел и ждал того, кто явился виновником всего, что со мной приключилось. Я не знал, кого я жду: Александр Яковлевич не называл имен. Когда-то он честно предупредил меня о том, что Гильдии нужна только моя смерть, и я мог убедиться в его искренности. Но теперь мне было наплевать. Я хотел получить назад то, что мне принадлежало.
