Это печально. И это прекрасно. Он станет частью Идеального-Принимающего-Ушедших, он потеряет себя, найдет покой…
Он не хотел этого! Он знал, что прав, а остальные не правы. Это…
Это было невозможно! Это противоречило законам природы. Он в принципе не мог чувствовать того, что сейчас чувствовал. Он в принципе не мог думать о том, чтобы пойти наперекор общему мнению уже после завершения дискуссии.
Но он так думал, так хотел и знал, что так будет!
Нужно предупредить — и невозможное произойдет.
Он был Ариманом и думал, что сейчас это хорошо. Ему нужно было полное знание о собственном прошлом и о прошлом своих составляющих, и только память Аримана, сохранившаяся и даже пополнившаяся новыми впечатлениями, позволяла принимать решения, основательно продумывая причины и следствия.
Нужно было торопиться, потому что в любой момент он мог стать кем-то другим — возможно, даже раввином, и тогда стал бы думать о Боге и своем пути к Нему. Возможно, это не только имело смысл, но даже могло стать целью существования, но не теперь, когда решение целиком зависело от информации, поступавшей от Вдохновенного-Ищущего-Невозможного.
Ариман сдвинул все свои тела ближе к центру тверди и мысленно вознесся над ними, обняв каждого и соединив не только сознания, но и глубинные мысленные устремления. Он уже убедился в том, что только будучи Ариманом и только собрав мысли не менее восьми (а лучше всех десяти) тел, он мог почувствовать, ощутить, представить, и, возможно, даже понять ту духовную сущность, которая назвала себя Вдохновенным-Ищущим-Невозможного.
Ариман сцепил двадцать своих ладоней. Все. Теперь хорошо. Миньян готов к разговору. «Со Всевышним», — это была сдвоенная мысль Пинхаса и Абрама, и Ариман отбросил ее в глубину подсознания, не желая сейчас спорить, по сути, с самим собой.
— Ты слышишь меня? — спросил Ариман пустоту. Трудно говорить, не только не видя собеседника, не только не представляя, как он выглядит, но зная точно, что собеседник не выглядит никак и не может выглядеть, потому что это не материальное существо, а мысль. Идея, существующая сама по себе, сама по себе развивающаяся и вольно общающаяся с другими столь же независимыми идеями.
— Ты слышишь меня? — повторил Ариман объединенной мыслью всех десяти своих частей и только после этого понял, что задал вопрос неправильно. Всемогущий-Ищущий-Невозможного не мог слышать. Скорее всего, в его лексиконе и слова такого не было — в духовных мирах, какими их представлял себе Ариман (наверняка примитивно, но понимание придет со временем), не было звуков, не существовало понятия о слухе и зрении, не могло быть запахов или осязания. Вдохновенный-Ищущий-Невозможного никогда не слышал пения птиц, не касался холодной ладонью теплого, согретого солнцем, камня, не видел заката на берегу Красного моря и наверняка не понял бы ничего, если бы он, Ариман, вернувшись в прошлое памятью Аркадия Винокура — своей, по сути, памятью, — принялся бы рассказывать о том, как пахнет розарий на углу улиц Штрауса и Бережкова в Юго-Восточном анклаве Москвы. Этот запах, казалось, начинал ощущаться еще на подлете, в воздухе, даже при закрытых окнах, даже в густом вечернем смоге, даже тогда, когда розарий закрывали от нечаянных напастей пластиковым колпаком, сквозь который растения глядели вверх, будто из тюремной камеры промежуточного режима, где по закону решетки заменялись гиберглассом, столь же прочным, как металл, но все-таки менее удручающим сознание заключенного.
Что представлял собой мир Вдохновенного-Ищущего-Невозможного, если там не было ничего, что составляло радость жизни Аримана, когда он еще был Аркадием, и когда он уже стал собой там, где Ученые начали против него войну на уничтожение? Если прав Вдохновенный-Ищущий-Невозможного, война это могла продолжиться и сейчас — с абсолютно непредсказуемыми последствиями. Если смысл существования этой разумной идеи был действительно в поиске невозможного, то вот оно, невозможное, — и пусть забирает, пусть поймет всю немыслимость для своего мира и улыбки Даэны, и жесткого взгляда Виктора, и тяжелого удара Влада, и пахнущих клеем пальчиков Натальи Раскиной, и высокого лба Генриха Подольского, и…
«Отзовись, — чужая мысль дернулась, будто рыба, попавшая на крючок. — Я хочу ощутить тебя. Ты, назвавшийся Ариманом»…
«Я здесь», — подумал Ариман, и десять его сутей повторили эти слова, надеясь на то, что они существуют не только в материальном, но и в духовном мире.
«Здесь тебя нет, — прозвучала новая напряженная мысль. — Здесь тебя нет и быть не может. Материальная структура не способна излучать мысль — это противоречит законам природы».
«Законы природы, — подумал Ариман. — Да, в твоем мире они другие, это понятно. Но не противоречишь ли ты сам себе? Я материален, и я мыслю. Ты понимаешь, что я материален, и ты говоришь со мной, значит, улавливаешь мою мысль. Как ты выглядишь? Кто ты? Мужчина? Женщина?»
«Непонятно, — был ответ. — Последняя мысль — хаос».
Пожалуй, вопросы действительно не имели смысла. Вдохновенный-Ищущий-Невозможного был обособленной мыслью, имевшей собственный разум, и способной развиваться во взаимодействии с другими мыслями, также разумными. На вопрос Аримана «Где эти мысли носились, в чьей голове?» не могло быть ответа, поскольку не существовало ни головы, ни мозга, ни иной материальной сущности, связанной с личностью Вдохновенного-Ищущего-Невозможного.
Ариману показалось удивительным, что озадачены были даже Ормузд с Антармом — эти двое, прожившие жизнь в мире, где материя и дух физически равноправны, должны были быстрее разобраться в сущности сугубо нематериального создания. Но Ормузд не высказывал своего мнения на протяжении всего диалога с Вдохновенным-Ищущим-Невозможного, а Антарм находился в еще большем смятении, чем даже Абрам, для которого нематериальное однозначно связывалось лишь с божественным и было неотделимо от личности Создателя.
«Ты — удивительное существо, — заявил Вдохновенный-Ищущий-Невозможного, — и твой разум необходимо сохранить. Возможно, тебе даже удастся стать личностью в мире. Но твою материальную составляющую, по-видимому, все-таки придется уничтожить. Мне этого не хочется, но таково общее мнение».
«Уничтожить?» — удивился Ариман и оглядел себя: десять человеческих фигур, стоявших на берегу реки. Что значит — уничтожить материю? Ариман не понимал этого, а Ормузд с Антармом, умевшие создавать материальное из духовного и превращать материю в дух, не добавляли понимания. В их мире из идеи дома можно было построить дом, а из идеи дерева создать дерево. Но не существовало закона природы, согласно которому идея человека могла бы уничтожить человека из плоти и крови. Чепуха.
