— Этот научный контроль над историей — вовсе не ваше изобретение, — проворчал Спайер. — Мы сами время от времени пытались проделать нечто подобное на Земле. Последний раз это привело к Адским Бомбам. Нет уж, благодарим покорно!
— Но мы-то знаем точно! Великая Наука предопределяет с абсолютной непогрешимостью…
— Она предопределила вот это все? — Спайер обвел рукой обгоревшие стены.
— Случаются и флуктуации. Нас слишком мало, чтобы контролировать такое множество дикарей в мелочах. Но неужели вы не желаете прекращения войны и всех ваших многовековых страданий? Я предлагаю вам избавление от них в обмен на вашу помощь сегодня!
— Вам удалось самим развязать довольно грязную войну, — сказал Спайер.
Существо заломило руки.
— Это было ошибкой. План остается в силе, он — единственный способ привести ваш народ к миру. Я, который проделал путь меж тысячи солнц, готов пасть ниц у ваших ног и молить вас…
— Оставайтесь стоять, где стоите, — отрезал Спайер. — Если бы вы пришли в открытую, как честные люди, вам удалось бы найти среди нас слушателей. Возможно, их даже было бы более чем достаточно. Но нет, ваши благодеяния обязательно должны были быть хитрыми и коварными. Вы всегда знали, что для нас лучше. Вы ни разу не снизошли до того, чтобы спросить об этом у нас… Боже милосердный, в жизни не сталкивался с подобной наглостью!
Существо задрало голову.
— А вы говорите всю правду неразумным детям?
— Настолько, насколько они готовы к ней.
— Ваша младенческая культура еще не готова к восприятию истин.
— Кто же уполномочил вас называть нас детьми… кроме вас самих, разумеется?
— Как вы узнаете, что вы уже повзрослели?
— Я попытаюсь взяться за взрослую работу и узнаю, смогу ли я с ней справиться. Разумеется, мы совершаем непоправимые ошибки… Мы — люди. Но это наши собственные ошибки. Мы учимся на них. Вы-то как раз не извлечете никакого урока, вы с вашей пресловутой психологической наукой, о которой вы тут столько распинались. Да-да, наукой, пытающейся загнать каждый живой разум в единственные понятные для нее рамки.
Вам хотелось возродить централизованное государство, не правда ли? А вам не пришло в голову остановиться и спросить себя: быть может, феодализм более подходит человеку? Одно-единственное место, называемое родиной, которой ты принадлежишь, чьей неотъемлемой частью являешься… Сообщество со своими традициями и собственным кодексом чести… Возможность для каждого человека принимать важные решения, от которых зависит вся его жизнь… Оплот свободы, бастион независимости на пути алчных сверхправителей, которым всегда все мало, вечно жаждущих еще больше власти… Тысячи различных самобытных жизненных укладов. Здесь, на Земле, мы все время создавали сверхдержавы и неизменно их в конце концов вновь разрушали. Я думаю, что быть может, сама их концепция неверна. И, возможно, на этот раз мы попробуем создать что-нибудь получше. Почему бы и не мир, полный маленьких государств, имеющих слишком глубокие корни, чтобы слиться в единую нацию, и слишком небольшие, чтобы причинить чрезмерный вред. Они бы постепенно поднялись выше мелочных междоусобиц и вражды, но при этом сохранив собственную индивидуальность и самобытность — тысячи различных подходов к решению одной проблемы. Тогда, вполне возможно, нам и удалось бы решить ее… самостоятельно!
— Вам никогда этого не добиться, — возразило существо. — Вы снова и снова будете разваливаться на части.
— Это вы так считаете. У меня другое мнение. Но кто бы ни оказался прав, — а я готов поспорить на что угодно, что эта Вселенная слишком велика, чтобы любой из нас мог что-либо в ней предсказать, — как бы ни вышло в конечном счете, мы на Земле имели бы право на совершение свободного выбора. Я скорее умру, чем стану ручной зверушкой!
Люди будут знать о вас, как только арбитр Бродский вновь возьмет бразды правления в свои руки. Нет, даже раньше! Полк услышит о вас сегодня, завтра о вас будет знать весь город — просто на тот случай, если у кого-то еще вдруг появятся какие-либо идеи насчет того, чтобы заткнуть правде рот еще раз. К тому времени, как прилетит ваш следующий корабль, мы будем уже наготове, успев приготовиться нашим собственным способом — каким бы уж он там ни оказался.
Существо обернуло складки своего балахона вокруг своей головы жестом отчаяния. Спайер повернулся к Макензи. Лицо его было мокрым.
— Что-нибудь… хотел бы добавить… Джимбо?
— Нет, — пробормотал Макензи, — Ничего не приходит в голову. Давай-ка наведем порядок среди наших ребят. Хотя не думаю, что нам придется еще сражаться. Здесь мы, похоже, все закончили.
— Точно. — Спайер тяжело вздохнул. — Неприятельские войска в других местах скорее всего будут вынуждены капитулировать. Им больше не за что сражаться. Очень скоро нам предстоит начать залатывать дыры…
Дом с маленьким внутренним двориком был окружен стеной, покрытой розами. Улица снаружи еще не вернулась к нормальной жизни, так что в доме, залитом оранжевым светом заката, царила тишина. Служанка впустила Макензи через черный ход и удалилась. Он направился к Лоре, сидевшей на скамейке под ивой. Она наблюдала за его приближением, но не поднялась. Рука ее покоилась на краю колыбели.
Он остановился, не зная что сказать. Господи, до чего же она худа!
Наконец она произнесла голосом настолько тихим, что он едва расслышал ее слова:
— Том погиб.
— О нет. — На секунду темнота подступила к его глазам.
— Я узнала позавчера, когда несколько его парней добрались домой. Его убили в Сан-Бруно.
Макензи не смел сесть с ней рядом, но ноги отказывались держать его. Он присел прямо на плиты, которыми был вымощен дворик, и начал изучать странный узор, образованный ими. Больше смотреть было не на что.
Ее безжизненный голос над ним продолжал:
— Стоило оно того? Не только смерти Тома, но и многих, многих других, отдавших жизнь ради политических разногласий?
— Ставка была куда крупнее, — сказал он.
— Да, я слышала по радио. Я все равно не понимаю, как это могло того стоить. Я очень сильно старалась, но так и не могу этого понять.
У него не оставалось сил защищать себя.
— Может, ты и права, родная. Мне уже этого не узнать…
— Мне не жаль себя, — сказала она. — У меня остался Джимми. Но у Тома украли так много…
В этот миг он понял, что есть еще ребенок и что ему обязательно надо взять на руки его — своего внука — прижать его к груди и думать о грядущем, которое их ждет.
Но он не чувствовал ничего, кроме безмерной пустоты внутри.
— Том хотел, чтобы его назвали в твою честь, — сказала она.
