— Нгшадэ би![25]
«Белые рубашки» давятся от смеха:
— А наречие желтых карточек знаешь!
Дубинка быстро и сильно опускается, и Ма с воплем падает, схватившись за ногу. Пинок в лицо заставляет разогнуться, и патрульный стучит окровавленной дубинкой по груди жертвы:
— Смотри, что за рубашка, Тонгчай. Получше, чем у тебя.
— Наверное, протащил через таможню с полной задницей нефрита.
Над Ма склоняются:
— Это правда? Ты гадишь нефритом?
Будто полоумный, китаец мотает головой и ползет прочь. Изо рта обильно льется кровь. Одна нога недвижна. Патрульный пинает Ма еще раз, переворачивает носком ботинка на спину, ставит ногу ему на лицо. Другие двое, перепугавшись, пятятся. Бить человека — это одно…
— Саттипонг. Не надо… Тот оборачивается:
— Чего струхнули? Эта мразь не лучше ржавчинного гриба. Все они ныть начинают, выпрашивают жратву, когда нам едва хватает. — Он пинает руку Ма. — А сами… Поглядите. Золото.
Ma хрипит, пытается снять часы:
— Возьмите. Пожалуйста. Заберите…
— Не тебе подачками сорить, желтая карточка.
— Не желтая карточка… Нет… — Ма едва ворочает языком. Не ваше министерство…
Он судорожно рыщет в кармане под пристальным взглядом «белой рубашки». Наконец достает документы, трясущейся рукой протягивает…
Саттипонг берет бумаги, разглядывает. Наклоняется:
— Думаешь, местные нас не боятся?
Он швыряет документы на землю и набрасывается на Ма, как кобра. Пинки так и сыплются. Он очень быстр. Избивает со знанием дела. Ма клубком катается по земле, пытаясь увернуться. Наконец, тяжело дыша, Саттипонг отступает.
— Теперь вы, научите его уважению.
Товарищи нерешительно переглядываются, но перечить не смеют и принимаются за дело, подбадривая друг друга выкриками. Из высотки выходят люди, но, завидев патрульных, спешно возвращаются обратно. Свидетелей нет. Единственный наблюдатель не показывается из своего убежища.
Теперь Саттипонг, кажется, доволен. Он снимает «Ролекс» с руки китайца, плюет ему в лицо и жестом приказывает товарищам идти за ним. От места, где прячется Тран, они проходят угрожающе близко. Тонгчай с сомнением замечает:
— Он может пожаловаться.
Саттипонг качает головой, защелкивая браслет часов на запястье:
— Свой урок он усвоил.
Постепенно их шаги затихают. В пентхаусе все еще грохочет музыка. На улице — ни души. Тран терпеливо ждет на случай новых хищников. Но никто не появляется. Будто городу теперь нет никакого дела до искалеченного малайского китайца на мостовой. Тран направляется к Ма.
Несчастный, завидев старика, тянет к нему слабую руку:
— Помогите…
Сначала на тайском, потом на английском, затем на малайском, на языке прошлого. Узнав Трана, слабо улыбается окровавленным ртом. Произносит на мандарине, на наречии их прежнего союза:
— Лао пэнъю.[26] Ты что тут делаешь?
Тран опускается на здоровое колено рядом, изучает избитое лицо перед собой:
— Видел твою даруму.
Ма слабо улыбается:
— Теперь веришь?
Из-за огромного отека его глаз почти не видно, кровь струится из рассеченной брови.
— Верю.
— Кажется, они сломали мне ногу.
Ма пытается сесть, но, вскрикнув, валится на землю. Ощупывает ребра, голень.
— Не смогу идти.
От боли втягивает воздух: еще одна кость сломана.
— Ты был прав насчет «белых рубашек».
— Рука дающая вольна забрать, когда ей вздумается. Тон старика заставляет Ма повернуть голову.
— Прошу. Я ведь накормил тебя. Найди мне рикшу. — Он пристально вглядывается в лицо Трана, рукой по памяти ощупывает запястье, где раньше красовалась драгоценность. Попытка предложить сделку. Обмен на жизнь.
Неужто злой рок, думает Тран. Или удача? Злой рок, ведь часы теперь у «белых рубашек» с черными дубинками. Удача — Тран пришел сюда, чтобы увидеть мучения Ма. Неужто действительно так? Или кармой для них двоих уготовано куда большее предназначение?
Мольба в глазах несчастного. Тран вдруг вспоминает, как давным-давно уволил молодого служащего, выставив на улицу без компенсации и запретив возвращаться. Правда, тогда он был большим человеком. Теперь же полное ничтожество. Даже хуже. Он помогает Ма сесть.
— Спасибо… спасибо…
Старик методично ощупывает его карманы, шарит в поисках случайного бата, который не забрали «белые рубашки». Неосторожным движением задевает Ма, и тот со стоном выругивается. Тран подсчитывает добычу: жалкая мелочь, которая для него все равно что целое состояние. Ссыпает монеты в собственный карман.
Дыхание Ма учащается, он хрипит:
— Прошу. Рикшу. Это все. Его едва слышно.
Склонив голову набок, Тран размышляет, пока инстинкты в нем ведут борьбу. Затем со вздохом качает головой:
— Мы держим удачу за хвост, так ты говорил. Натянуто улыбается:
— Мое собственное высокомерие из свежих, молодых уст.
Все еще удивляясь своему прежнему сытому «эго», Тран разбивает бутылку о булыжники. Стекло брызжет в стороны. Осколки сияют зеленым в свете фонарей.
— Будь я прежним большим человеком…
Горькая ухмылка.
— Но в конце концов и ты, и я лишь рабы иллюзий. Мне очень жаль.
Бросив последний взгляд вокруг, он всаживает осколок бутылки в горло Ма. Тот дергается, и кровь фонтаном брызжет на руку Трана. Старик отскакивает, чтобы не запачкать костюма. Ма силится достать до осколка в клокочущей глотке, но рука безвольно падает. Булькающее дыхание замирает.
Трана колотит. Рука дрожит, как от электрического разряда. Так много смертей он видел… Но редко убивал сам. И вот перед ним лежит Ма, еще один малайский китаец, в чьей гибели виноват только Тран. История повторилась. Сильная тошнота заставляет согнуться.
Он ползет в спасительную тень дверного проема и там поднимается на ноги. Проверяет колено. Будто бы держит. На улице пусто и тихо. Посреди дороги куча мусора: тело Ма. Вокруг все недвижно.
Тран поворачивается и хромает прочь, придерживаясь стен. Пройдя несколько домов, он замечает, как гаснут фонари, один за другим, будто подвластные чьей-то огромной руке. В это время министерство общественных работ отключает газовое снабжение. Улица погружается в кромешную тьму.
Широкая Суравонг-роуд темна и почти пуста, когда Тран добирается до нее. В свете звезд — пара старых быков, неспешно волокущих телегу на каучуковых колесах. Рядом с ними неясная тень хозяина, тихо приговаривающего что-то. Мяуканье возбужденных котов-дьяволов разрезает горячий воздух. Больше никого.
