— Тогда я провожу доктора. Останься у дверей.
Я сопровождал доктора Марша по темным коридорам, идя в обход, чтобы времени было побольше, но он, казалось, выстраивал в уме вопросы, которые хотел задать моей тетушке, пока мы шли мимо облезлых зеркал и рассохшихся ореховых столиков, и отвечал мне односложно, когда я пытался выспросить его, что происходит на Земле.
У дверей тетушки я постучал. Она отворила сама; край ее черной юбки пусто свисал над потоптанным ковром, но я не думаю, что доктор Марш это заметил. Он сказал:
— Искренне сожалею, что обеспокоил вас, мадам, и делаю это лишь потому, что ваш племянник сказал мне, что вы можете помочь мне отыскать автора гипотезы Вейля.
Моя тетушка сказала:
— Это я и есть; входите, пожалуйста, — и закрыла за ним дверь.
Я упомянул об этом происшествии при Федрии, когда мы повстречались в следующий раз, но ей было интереснее разузнать о доме моего отца. Федрией звалась девочка, что сидела неподалеку от меня, когда я смотрел, как Дэвид играет в сквош. Она была представлена мне в следующую встречу не кем иным, как той самой чудовищной гувернанткой, которая помогла ей усесться рядом со мной и, о чудо из чудес, быстро отступила на точку, где, сохраняя возможность наблюдать за происходящим, по крайней мере не могла нас подслушать. Федрия вытянула перед собой сломанную лодыжку до середины гравийной дорожки и улыбнулась самой очаровательной улыбкой.
— Ты не возражаешь, если я присяду здесь? — У нее были превосходные зубки.
— Буду в восторге.
— Ты еще и удивлен. У тебя глаза становятся большими, когда ты удивляешься, ты не знал?
— Я удивлен. Много раз я приходил сюда, надеясь отыскать тебя, но тебя здесь не было.
— И мы приходили поискать тебя, и тебя тоже здесь не было, но я думаю, что никто не может себе позволить проводить в парке много времени.
— Я могу, — сказал я, — и я бы так и сделал, если бы знал, что и ты меня ищешь. Все же я приходил сюда так часто, как мог. Боялся, что она, — я покосился на чудище, — не позволит тебе вернуться. Как ты ее уговорила?
— Я не уговаривала, — сказала Федрия. — Ты что, не догадываешься? Ничего не знаешь?
Я признался, что не знаю. Я чувствовал себя дураком и был дура ком, по крайней мере в том, что говорил, потому что большая часть моего мозга была занята не тем, что формулировала ответы на ее замечания, но пыталась запечатлеть в памяти дивные переливы ее голоса, фиалковое великолепие ее глаз, даже слабый аромат ее кожи и мягкое, теплое прикосновение ее дыхания к моей холодной щеке.
— Так что, — говорила Федрия, — когда тетя Урания — на самом деле она кузина моей матери, — явилась домой и рассказала отцу о тебе, он выяснил, кто же ты такой, и вот я здесь.
— Ну да, — сказал я, а она рассмеялась.
Федрия была одной из тех девочек, кто вынужден разрываться между надеждой на супружество и мыслью о продаже. Дела ее отца, как она сама сказала, были ненадежны. Он спекулировал корабельными грузами, главным образом с юга — тканями и лекарствами. Большую часть времени он был должен крупные суммы, которые кредиторы не могли надеяться получить, разве что изъявляли желание ссудить ему еще больше. Он должен был, по идее, умереть нищим, но в то же время успел вырастить дочь, дав ей превосходное образование и снабдив полагавшимися средствами для пластической хирургии.
Если к тому времени, когда она достигнет брачного возраста, он сможет позволить себе дать ей хорошее приданое, она свяжет его с более состоятельной фамилией. Если же у него будет туго с деньгами, девочка принесет ему пятидесятикратную цену обычного уличного ребенка. Конечно, для любой из этих целей наша семья была бы идеальной.
— Расскажи мне о вашем доме, — попросила она. — Знаешь, как его называют ребята? Cave canem[8], или просто “Каве”. Мальчишки считают, что это круто — побывать там, и все врут об этом. Почти никто не был.
Но я хотел поведать ей о докторе Марше и земных науках, а почти так же сильно — разузнать о ее мире, о “ребятах”, которых она упомянула так небрежно, школе и семье, и она тоже хотела рассказать об этом. К тому же, хотя я сперва собирался в деталях описать услуги, которые наши девушки предоставляли состоятельным покровителям, были еще вещи, которые требовалось обсудить более настоятельно, вроде способности моей тетушки спускаться по лестнице, не касаясь ступенек.
Мы купили по рулету с яйцом у той же старухи, чтобы съесть их под холодным солнцем, и обменивались доверительными рассказами, и как-то расстались не только влюбленными, но и друзьями, обещая друг другу назавтра встретиться снова. Где-то ночью, — полагаю, почти тогда же, когда я вернулся, вернее, был возвращен, ибо едва мог идти от усталости, — к себе в постель после нескольких часов, проведенных наедине с отцом, погода переменилась.
Задержанный выдох поздней весны, или, может статься, раннего лета, проник сквозь ставни, и огонь в печурке нашей крошечной комнаты, казалось, тотчас же погас от смущения. Лакей моего отца, распахнув створки, впустил в комнату благоухание, принесшее с собой мысль о снегах, что тают сейчас в вечнозеленых лесах на северных склонах недоступно далеких гор. В десять часов я условился встретиться с Федрией и поэтому, прежде чем уйти в библиотеку, оставил соответствующую записку на столике у кровати, попросив разбудить меня на час раньше обыкновенного. Той ночью я спал, вдыхая нежный весенний аромат, и меня одолевали мысли — полубред, полуплан, — о том, как нам с Федрией рано или поздно удастся скрыться от надсмотрщицы и уединиться на лужайке меж невысоких трав и голубых с желтым цветов.
Когда я проснулся, был час дня, за окнами лил дождь. Мистер Миллион, сидевший в углу и читавший книгу, любезно сообщил, что такая погода установилась с семи утра, а поэтому он не удосужился исполнить мою инструкцию. Меня, как обычно после заполночных бесед с отцом, преследовала тупая головная боль. Чтобы утишить ее, я взял один из порошков, которые он прописал мне, серый с анисовым запахом. Мистер Миллион заметил:
— Ты неважно выглядишь.
— Я так надеялся пойти в парк, — простонал я.
— Я знаю.
Он покатился через комнату, направляясь ко мне. Внезапно я припомнил, как доктор Марш назвал его несвязным симулятором. Когда-то, когда я еще был совсем мал, мне доставило немалое удовольствие впервые прочесть символы, выгравированные на его металлической голове. Теперь, впервые с той поры, я нагнулся, что недешево обошлось моей голове, и прочел их: они почти стерлись от времени. Там стояла эмблема земной кибернетической компании, а также, как я всегда считал, его имя: М · Миллион (Мистер Миллион? Месье Миллион?).
