— Это Гагача, — мягко сказал Сатана, отхлебнув из изящной чаши. — Она возилась с детьми, это они её так назвали. Она хорошая тётка, но, как видишь, уже мёртвая. Надо бы убрать, а то детей напугает…
— Что ты здесь творишь? — со злобной тоской прошептала Анна. — Какого чёрта ты тут вытворяешь?! — Ей хотелось орать, но… но дети спят… спят!
— Ну, надо же было как-то ухаживать за детишками, — усмехнулся Сатана.
Выползший откуда-то из-под сцены туман укутал труп. В сгустившемся облаке вертелись спирали чёрного дыма. Туман пожирал труп… Анне послышалось чавканье, но она знала, что это всего лишь услужливая подсказка воображения. Голова её кружилась.
— Садись-ка, пока детки дрыхнут. И ради Создателя, не бросайся на меня с ножом. Возлежи на ложе, отдыхай. Нам с тобой есть о чём поговорить.
Анна криво усмехнулась, посмотрела на нож, который, оказывается, всё ещё сжимала в руках и разлепила пальцы. Ей не нравился тон Сатаны… ей безумно хотелось прийти сюда с заряженным ружьём для подводной охоты, — она отдала бы что угодно, лишь бы всадить гарпун прямо в глаз улыбающегося двойника Ильи… всё, что угодно!
Но отдавать было нечего.
Воевать было нечем.
Делать было нечего.
Нужно было просто оставаться рядом с дочерью. Просто быть с ней. Потому что она — её мать. И ничто, и никто во всей этой безграничной Вселенной, во всех этих кишмя-кишащих атомами параллельных мирах, не может понять её — Анну — маму Леночки… Леночки! за которую она отдала бы душу и тело, предала всех и вся… но за которую ей никто и не предлагал такой высокой цены…
Она подошла к яствам и села, скрестив по-турецки ноги, напротив усмехающегося тонкой усмешкой хлыща и фата, паяца и клоуна… обезьяны Бога, так и не ставшей человеком.
— Хорошо, что ты пришла, — сказал Сатана и отщипнул ягодку винограда. — Я уж думал, что ты сгинешь там, в тумане. Ах, Аннушка, как хорошо Отцу! Он — везде, Он — всё. А я вынужден стараться быть всеведущим и всевидящим таким кустарным, идиотским, — прошу прощения, — туманным способом. Что ж… я был готов к этому. Как говорят господа учёные — супротив законов физики не попрёшь.
Он подмигнул Анне и тихо рассмеялся.
— …Самое смешное, что именно я и устанавливал эти законы! Я говорил тебе, что мы, молодые воплощения творческой силы, творили этот мир именно так, как нам хотелось? Я устанавливал правила и законы, утверждал незыблемое и охватывал неохватное… а теперь я вынужден сидеть на паршивой сцене и дёргать за ниточки, чтобы мои временные подданные могли хоть как-то ухаживать за королями и королевами будущей расы… Смешно, правда?
— Нисколько, — сказала Анна, борясь с желанием завизжать и кинуться вперёд, чтобы вцепиться в красивое лицо пальцами. О, она раскровянила бы ему всю харю! Она выцарапала бы ему голубые глаза, она стёрла бы с его лица эту снисходительную усмешку!
— Не пыхти, — сказал Сатана. — Поешь, у нас впереди очень много работы. Как видишь, Гагаче пришлось дать отставку. Я собирался, было, отправить её на кухню, но передумал. А деткам надо кушеньки… ням-ням! — пропел он и засмеялся. — Они растут. Они очень много бегают и играют, — их организм требует своего, понимаешь?
МёрсиОни уже совсем рядом с первой ступенькой лестницы, обрадовавшись тому, что сейчас они с Ильёй поднимутся… вознесутся! К цивилизации, к свету, теплу, людям…
…никакого Сатаны не бывает!.. кто сейчас верит в чёрта?.. смешно…
…там люди… там дети… там Анна приготовила для них пирог…
… там Илья перестанет кашлять… лекарства… горячая вода…
…жизнь…
…оказывается, — Господи, — оказывается, я ТАК люблю жизнь! Жизнь!
…ко всему, что вернёт улыбку на лицо Ильи, что вернёт им Анну, детей, что заставит отступить проклятый туман! Мёрси обернулась к Илье и хотела обнять его в приливе какой-то необыкновенной, чистой радости, переполнившей её внезапно, вдруг, как разорвавшаяся бомба удачи, покоя и счастья!
— Илья, — прохрипел низкий голос, сорвавшись в рык. — Илья-а-а-а….
Мёрси поразилась тому, как мгновенно побелело лицо Ильи. Она недоумённо повернулась, пытаясь понять, кто (что?) заговорило с ними…
На ступенях стояли люди.
…нет… нет… это не люди…
Сгорбленные, тёмные фигуры с какими-то вкрадчивыми… трусливыми и одновременно наглыми движениями… они обходят их с двух сторон. Свет от Дворца слепит Мёрси — она видит только косматые силуэты, обросшие лучиками жёлтого света.
…нас грабили.
Мы плелись с Брюлей у самого «Пентагона» и у перекрёстка, ночью, нас окружили такие же… «карманы выворачивай, сучка!» А потом мы с Брюлей летели сквозь ночь, задыхаясь от страха и… восторга… восторга! Они не тронули нас! Они просто забрали рюкзачок Брюли и пытались залезть к нам в трусики… а мы отбрехивались преувеличенно весёлыми голосами… и нам было не страшно, а противно…
Они были так же трусливо-наглы…
— Тебя зовут Дмитрий, — спокойно сказал Илья. Мёрси недоумённо посмотрела на него, вдруг удивившись, как он красив. Он словно горел изнутри… он был… он был сильным… «Илья! Илья! Я влюбилась в тебя сейчас, слышишь?!» — пронеслось у неё в голове. Губы незнакомого, строгого Ильи были упрямо сжаты, прищуренные глаза, не отрываясь, смотрели на того, кто стоял ближе всех. — Я видел тебя во сне. Николай Андреевич ушёл от тебя. Он всё-таки прыгнул.
Молчание. Они только сопели, а стоящий ближе всех булькал, как будто пытался выдавить из себя что-то скользкое и большое.
«Это ненависть, — спокойно шепнул кто-то в голове. — Он не хочет накинуться сразу. Он хочет унизить, испугать до обморока, вывалять в грязи…»
— Зато ты не уйдёшь… — прохрипело в ответ.
Мёрси умерла.
Как-то сразу. Вот как оно случается, — оказывается, — умереть.
Наверное, это чувство знакомо лишь тем, кто уже никогда не сможет рассказать об этом. Она поняла — резко, внезапно, без предупреждения… как это бывает у солдата на войне — что она уже мертва. Ни уйти, ни отбиться не было никакой возможности. Но и с мгновенно примирившейся к смерти душой, она продолжала любить Илью, она продолжала дышать и ненавидеть, она продолжала волноваться за то, что Илья устал, что у него безумно ноют спина и ноги, что он тоже понимает — их жизнь закончилась.
Закончилась вот так, быстро, некрасиво и глупо… так и не дав найти ответы…
