Владимир Хлумов - Мастер дымных колец

Со стороны служебного купе послышались новые звуки. Трофимов приподнялся, опираясь на локоть, и внимательно прислушался. Кто-то тяжелый и неуклюжий, как медведь, шел по узкому коридору, то и дело останавливаясь и отодвигая двери. От грохота и скрежета, казавшегося нестерпимым среди ночи, даже Чирвякин перестал храпеть. Когда медведь взялся за ручку их двери, капитан, мгновенно оценив обстановку, резко спрыгнул с лежанки и звонко щелкнул никелированным стопором. Тут же дверь приоткрылась, и в узкой щели появилось незнакомое лицо.

— Места есть? — голосом бодрствующего человека спросило лицо, заглядывая через плечо капитана на верхнюю свободную полку.

Купе, освещенное яркой надписью «КОНОТОП», прекрасно просматривалось из коридорного полумрака.

— Нэмае, — зачем-то на украинском ответил Константин.

Лицо как-то жалобно посмотрело на свободную полку и сказало:

— Извините.

Дверь закрылась. Трофимов расстроился. Он даже оглянулся на попутчиков, удостоверился, спят ли они. Отчего это он так разнервничался? Почему такое пустяшное дело, как возможная проверка билетов, пустяшное в сравнении с тем, что они задумали, решительно вывело его из равновесия? Ведь теперь он не то, что прошлой осенью, когда имел приказ, имел особое поручение предотвратить преступную акцию. Теперь он сам, добровольно, без нажима, исключительно из внутренних причин стал попутчиком Варфоломеева. Да, сам, собственноручно, по своему хотению. Почему он раньше не предполагал, насколько приятно самому что-нибудь задумать и совершить? Когда сам принимаешь решение, то как бы открываешь будущее, именно открываешь, а не делаешь, потому что будущее где-то уже есть, раз к нему непременно приходят. Он, может быть, впервые почувствовал, как приятно бегут мурашки по спине, как внутри таинственно, страшно и неопределенно холодеет, как будто ты не человек, а руководитель всемирного процесса, гражданин Вселенной, равновеликий всему прочему и свободный. Конечно, страшновато, всегда страшно стать новым человеком, ведь неизвестность пугает, пугает и притягивает. Трофимов уже с благодарностью смотрел в затылок бывшему однокашнику, но не снизу вверх, как раньше, а как равный на равного. Да, свобода вещь опасная. Все настораживает, от всего задумываешься, где что изменится, поползет, шевельнется — все беспокоит, потому что если ты руководитель себя, то будь добр, наблюдай за всем, все учитывай, на всякое вводи поправку. Если где сквознячком потянуло поправку на ветер прими, если где связь оборвалась — узелок завяжи, ну а ежели погода портится, влажность растет — в кровь разбейся, а порох держи сухим. Трофимов еще раз взглянул на однокашника, убедился, что он спит, и решил последовать его примеру.

Наконец все трое уснули. Их еще живые тела едва подрагивали поперек железнодорожного движения, а души, не подверженные механическому воздействию, парили над слепой июльской ночью. Проехали хутор Михайловский, Брянск. Все шло по расписанию, без срывов, без сновидений. Только под утро, часа за четыре до конечной станции, Сергей Петрович беспокойно заворочался на верхней полке. Ему снился затерянный в густых непроходимых лесах городишко. Двухэтажный деревянный дом, крашеный холодной серой краской, крутая мощеная улица с деревянным тротуаром и истертый до блеска металлический рычаг артезианской колонки. Если снизу, от колонки, смотреть вверх, то кажется, что горбатая, в ухабах, улица упирается прямо в синее небо, и пожилой велосипедист в белой парусиновой шляпе не случайный гражданин Вселенной, а Илья Ильич Пригожин. Тяжело ему, наверно, идти с велосипедом вверх, тяжело тратить последние старческие силы, зная о существовании в природе реактивного движения и цельнометаллических моделей. Но чертовски манит косогор. Косогор — это такое странное место для российского человека, такой стимул, такое чудо, интереснее которого трудно найти. Да, именно, дорога без конца, без препятствий, без поворотов, вверх, прямо в голубую пропасть. Забыть о спусках, об однообразных серых горизонтах, взлететь, воспарить, хоть как, хоть с чем, на авось, лишь бы узнать новые пустоты в далеком пространстве причин и следствий. Варфоломееву жалко до слез старика. Он знает, что там, за косогором, тот же городишко, те же серые неухоженные дома, та же беспросветная неустроенная провинциальная жизнь, и ему непременно хочется: пусть произойдет чудо, пусть хоть что-то будет другое, какой-нибудь необыкновенный механизм или устройство, а лучше — настоящая серебристая махина. Так и снится ему ее вертикальное космическое тело над рекой, над городом, над диким непроходимым еловым лесом, над одиноким велосипедистом в белой парусиновой шляпе.

Уже замелькали за окнами пригородные платформы с полузабытыми дачными названиями, уже первые пассажиры вывалились в коридор, подставляя заспанные лица под солнечное тепло и то и дело поглядывая, как суетится проводница вокруг титана, уже образовалась очередь в отхожее место, а трое заговорщиков все еще спали в наглухо зашторенном душном купе. Апрелевка, Внуково, Переделкино, — с удовлетворением неслось по вагону. Скорый поезд в полном согласии с расписанием прибывал в сердце родины. Уже заиграла радостная музыка, уже диктор торжественно поздравил гостей столицы с ясным погожим утром, уже несколько раз блеснул на горизонте золоченый шпиль университета, как вдруг страшный, пронзительный скрежет, мерзкий, неприятный, как железом по стеклу, ударил в голову второго скорого. Многотонный состав тряхнуло, вначале слабо, предупредительно, так что попадали только курящиеся кипятком стаканы в ажурных нержавеющих латах и пассажиры на задних полках, кто не успел закрепиться, и после уже сильно, по-настоящему, с визгом, с треском и с тем же металлическим скрежетом. Последние глупые вагоны бестолково полезли вперед, пытаясь обогнать уже задымившуюся кипящим трансформаторным маслом несчастную голову.

После первого толчка Трофимов рефлекторно уцепился за поручень, выдержал второй удар и, когда вагон заерзал по бетонным шпалам, окончательно проснулся. Ничего толком не разобрав — а вагон уже юзом шел по насыпи — капитан выхватил пистолет и уперся ногами в переднее сиденье, на котором просыпался Чирвякин. Купированное пространство встряхнулось еще несколько раз и с мягким неупругим ударом наконец замерло. Послышались человеческие крики, с руганью, с завыванием, с ревом. Кто-то резко дернул штору, и стало светло. За окном клубилось рыжее марево пыли с зелеными прожилками дыма. Вблизи, внизу, поперек вагона лежал развороченный встречный путь. Авария, мелькнуло в мозгу капитана. Он поднял глаза вверх. Там в нелепой позе застыл Варфоломеев. Что-то привлекло его внимание за окном — он всем своим существом заживо врос в стекло. Константин тоже уперся в окно, заглядывая куда-то налево. Он ничего не понимал. Какое-то сочное зеленое пятно разлапилось в поле зрения. Оно было неопределенным и страшным, страшнее шума, паники, страшнее обычной железнодорожной катастрофы. Оно уходило вдаль, растворяясь в клубах дыма, но и здесь, вблизи, на некотором конечном расстоянии тоже не имело резко очерченных границ. Наконец капитан сообразил, в чем дело, почему оно такое неестественно большое, в полнеба, не поддается его мозгу. Так мушка на стекле без других ориентиров кажется гигантским далеким зверем. Но если сообразить, напрячь глаза, то мушка превратится в мелкое насекомое, привычное, безобидное. Нужно только поближе смотреть. Вблизи, прямо на стекле появилось волокнистое тело, словно приклеенное, как будто срезанное или надорванное. Тело сочилось белым молочком, и оно медленно, вязко стекало вниз, пробивая на пыльном стекле две неровных бороздки. Сбоку, вверх, почти в зенит из тела торчал острый костяной шип. Над ухом что-то хрипло зашумело. Это поднялся старик Чирвякин, он подслеповато заглядывал в окно. Он же первым и разгадал загадку, наверное, знал ответ, вот и вспомнил.