— Может, мне всего лишь не хватает в ближнем кругу людей, которым я не платил бы жалованье? — отшутился Метелин и сам услышал, как он неуклюж.
— Замечу, что в те несколько месяцев, когда мне платил жалованье граф Набедренных, мы оставались чрезвычайно довольны друг другом.
— Так вот чем он лучше меня, — вновь попытался сыронизировать Метелин и вновь сел в лужу: что-то уж больно искренне для иронии получилось.
— Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть — я же не видел, как платишь жалованье ты, — Золотце чуть улыбнулся чему-то своему. — Впрочем, если ты вдруг всерьёз интересуешься, в чём же тебя лучше граф Набедренных, так и быть, расскажу. Например: весь сентябрь он где-то пропадает. Я нечаянно узнал, что точно не на верфях. Можно предположить, что с ним происходит нечто — ну прямо как с тобой на первом курсе! Но — в отличие от тебя — когда он всё-таки соизволяет дойти до Академии, он не смотрит на своих друзей сторожевым грифоном за то, что они-де осмелились не вздыхать по нему, а радовались жизни доступными им способами.
Ответ у Метелина опять не сложился. До дверей аудитории, где сегодня читал лекцию Сигизмунд Фрайд, было рукой подать. Сейчас Золотце в них войдёт и усядется — вероятнее всего, на первый ряд с Мальвиным, но, возможно, и в середину с хэром Ройшем и Скопцовым, или даже поднимется на самый верх к За’Бэю. Он прав, Метелин сам сделал так, что время перед Академией перестало значить хоть что-то — а ведь прежде значило. У Метелина долго — практически всё детство — не имелось никого, кого он рискнул бы назвать другом. И только когда детство стало ему малó, только когда он пришёл к ювелиру Солосье в надежде раздобыть револьвер и застрелиться уже в конце концов, возник Жорж. Ехидный, но не злой. Тоже одинокий в сокровищнице отцовской мастерской, но лучащийся необъяснимым оптимизмом. Не ровня Метелину по статусу, но нисколько о том не заботящийся.
Если бы он не учил Метелина стрелять, стал бы Метелин теперь учиться драться у Гныщевича?
Однако Жорж остался там, в отцовской сокровищнице, а перед дверьми аудитории стоял Золотце — вертел карманные часики, поглядывал на Метелина испытующе, но больше не предлагал пострелять по монетам.
— Саша, я нынче занятой человек, в жизни которого тревог хватает и без мятущихся друзей. Вряд ли я найду в своём расписании место для твоих непростых переживаний, этот корабль ушёл. Оглянулся бы ты по сторонам в поисках какого-нибудь другого. — И уже через плечо добавил: — А ещё лучше — не дал бы уйти тому, который есть у тебя и так.
— С чего ты взял, что что-то… кто-то может уйти? — чувствуя себя невероятно глупо, выпалил в спину Золотцу Метелин.
— С того, что друзья — тоже люди, Саша. И увлёкшись сверх меры своими метаниями, очень легко не заметить, что у них иногда возникают трудности. Мне, например, в сентябре первого курса и самому было неуютно в Академии. Выяснилось, что с этой трудностью дешевле разбираться без тебя.
За плечом раздалось покашливание Сигизмунда Фрайда, минута в минуту явившегося на свою лекцию. Золотце кивнул, вежливейшим образом улыбнувшись, и проскользнул в аудиторию.
Метелин с тяжёлым сердцем последовал за ним. Сел не глядя — во втором или третьем ряду, не разгуливать же по аудитории, когда лектор уже вошёл. Сколько-то гулких минут так и провёл — любуясь на столешницу, а на самом деле — на содержимое собственной головы. Он всецело виновен в своих бедах, прежних и только намечающихся, не на что ему жаловаться, кроме судьбы.
Кроме того, что он Метелин. Александр Александрович.
Гныщевич до сих пор допытывается, а что такого-то.
Всё.
Гныщевич умён — иногда до оторопи. Он не теряется в обстоятельствах, он моментально схватывает новое — только подкинь ему задачу. Как с пресловутым заводом. Он тоже из тех, кто прекрасно распознаёт непроизнесённое, ему не нужны подсказки, чтобы читать в чужой душе.
Но его не воспитывали как аристократа, а потому душа Метелина ему не поддаётся.
По документам он Гришевич, но с лёгкой руки Хикеракли превратился в Гныщевича. Да только сколь бы лёгкой ни была эта рука, сколь бы бескостным ни был этот язык, Метелин так и остался Метелиным, а граф Набедренных и хэр Ройш — графом Набедренных и хэром Ройшем. Не потому, что у Хикеракли закончились прозвища разной степени ядовитости, а потому что прозвище для аристократа — редкая в своей недоступности роскошь.
Вензель с инициалами — это клеймо, и серебряными нитями сей факт можно разве что приукрасить, но никак не отменить.
Что бы ни сделал со своей жизнью Метелин, это будет деяние молодого графа Метелина, наследника Александра Сверславовича Метелина. И теперь в сплетнях, и через двадцать лет в воспоминаниях, и через век в городских хрониках.
И если молодой граф Метелин вдруг хочет оставить после себя в городских хрониках автомобилестроительный завод — значит, он готов в некотором смысле подарить оный завод и памяти об Александре Сверславовиче Метелине.
А это не тот подарок, которого заслуживает человек, трусливый настолько, что не просто оклеветал и отдал под расстрел того, кто от него зависел, но и не решился публично признать, что его жена родила ребёнка от того самого зависевшего, оклеветанного и расстрелянного.
— …таким образом, у каждого из нас два варианта, — заключил из чего-то прослушанного Метелиным Сигизмунд Фрайд, — влачить жалкое существование под гнётом травмирующего фактора — или же решиться на нечто значимое и поворотное, черпая в таком факторе своеобразное мрачное вдохновение.
Слева от Метелина раздался выразительный смешок, который мог бы служить звуковой иллюстрацией к словам «своеобразное мрачное вдохновение».
Метелин не без любопытства повернул голову — и не поверил своим глазам.
Через стул от него сидел оскопист.
Или кто-то, кому по неведомым причинам понадобилось оскопистом вырядиться. Что из этого больше похоже на абсурдистскую логику сна, Метелин так сразу определить не мог. Сон про лекцию знатока сновидений Сигизмунда Фрайда — это, конечно, была бы та ещё ирония, но плечи по-прежнему ныли от нового болевого захвата, продемонстрированного вчера Гныщевичем, а шевеление ногой заставляло зубы сжиматься. Из чего следует, что оскопист посетил занятия в Академии наяву.
Метелин лишь теперь заметил, что занял место в регионе аудитории, куда больше никто не осмелился сесть. У Сигизмунда Фрайда всегда аншлаг, но клочок пространства вокруг оскописта зиял непривычными пустотами. Ни рядом с ним, ни за ним никого не было, а спины тех, кто находился перед ним, показались Метелину противоестественно прямыми.
