– Я человек простой, без претензий, родился в глухом селении, так сказать, от земли... Очень устаю в Дроме – сутолока, гром, чад... Хочется тишины, одиночества, свежего, так сказать, дыхания... Присмотрел вот себе ложбинку с конурой... Нет, строил не я, досталась по случаю – за свои, конечно, серебряные... Но недорого, слава Кормчему – по государственной цене, распродажа конфискованного имущества... И каждую субботу – сюда, в конурку свою... А что у калиточки вас задержал – не обессудьте. Места дикие, безлюдные – не ровен час... Всякие тут шастают...
– А шастают? – успел врезаться Шанин.
– Шастают, шастают, ой, как шастают... В прошлую субботу, соседа там вон, за той горочкой, подожгли... Выскочил, а в него из пистолета... Хорошо, что в доме друзья были, там целая перестрелка была, еле отбились... А домик сгорел...
– Кто же стрелял?
– А ведьма их знает... Ушли все... Может, дружки хозяев бывших, может, другой преступный народ... А вы ехали – рисковали: не любят здесь «пернатых», в мундире особенно, – пуля невесть откуда прилетит... Рисковали, рисковали... И срочность такая была, наверное, да? Убываете куда – в Дроме проездом, да?
– Проездом, Мос. Горон передает тебе твою постоянную долю.
– Должок, Шан, должок...
– Твою постоянную долю, Мос. И с условием.
Шан достал из-под стола маленький красный чемоданчик, с которым приехал.
– Вот... Вот... Вот...
По мере того как на столе появились ампулы с протовитом, пакеты прессованного чернука, булькающие банки сикера, золотые и серебряные амулеты, честные глаза Моса заволакивала сладкая дымка.
– Ах, Горон, Горой... Нет, старая дружба не ржавеет... Кажется, что общего: я, маленький человек, – и Горон, орел, повелитель «пернатых»... А не забывает Моса верный товарищ, не забывает... Говорят про него всякое, обижаются некоторые, а я думаю – зря. Большой души человек Горон и честен, и справедлив, и нежен где-то... А жестким бывает иногда – профессия такая: защитник, сторож нашего неба. Он и в «топорах» орлом ходил, как же... Я-то трусоват, характера не хватает, вот и копаюсь в низине жизненной, а Горон – храбрец, он весь в небе, всегда на высоте... И все ж не забывает нас, бескрылых, для земли приспособленных, шлет от широты души...
– Теперь условие, Мос. Ты должен помочь нам. Нам – значит, Горону. Ясно? Мы – это Горон. Так должно быть сказано в письме. Так?
– Сказано, сказано... Но я человек маленький, я всей душой, только...
– Ты должен устроить нам встречу с Тирасом. Глаз в глаз. И как можно скорее – завтра или послезавтра.
– А зачем вам Тирас?
– Ты чересчур любопытен, Мос.
– Не знаю, не знаю... Тирас – министр, второе лицо на Свире, правая рука Кормчего, а что я? Червяк! Как я могу приказывать Тирасу? Меня даже не пустят к нему! Нет, не по силам мне, не по силам... Рад бы услужить старому другу Горону, за подарочек отблагодарить, но... Не смогу, не смогу, что другое, а это не смогу... Конечно, если попросить, раскошелиться... Да и то вряд ли... Конечно, если Горон не постоит за расходами... Так это еще столько же надо...
– Ты загнул, Мос. Столько же – чересчур. Не проглотить. Плохо будет. Половина – куда ни шло. Еще половина!
– Да разве я себе? Я же для людей, мне самому ничего не надо. Тирас ведь, не пешка какая. И срочность к тому же. А вдруг Тирас заупрямится, спросит – зачем я им нужен? Что я скажу?
– Мос... ты получил хороший подарок от Горона. Тебе показалось мало. Я добавил еще половину – от себя...
– Я не вижу второй половины...
– Вторую половину ты увидишь после того, как скажешь, когда и где мы встретимся с Тирасом...
– Тирас не пойдет на пустой крючок. Я должен передать ему предложение. А что я ему скажу?
У Шанина пересохло горло. Не спрашивая разрешения, он налил себе полный стакан ледяного молока. Мос услужливо пододвинул хлеб, и это окончательно доконало Шана. Он отставил стакан. Резиновый пупс был неуязвим. Он мгновенно вывертывался из любых положений. И радужная улыбка по-прежнему цвела на его ярко-пунцовых губах. Сип тоже ухмылялся, наблюдал за поединком. И Шан пошел последним козырем – сунул прямо под горбатый мосовский нос корешок женьшеня, похожий на голенького гнома.
Мос вздохнул и забыл выдохнуть.
– Это не тебе. И не Тирасу. У вас не хватит серебряных, чтобы отколупнуть полкусочка с этого корешка. Это для Великого Кормчего. Ты понял, какая идет игра?
Мос перестал ухмыляться и отодвинулся от стола, чтобы были видны обе двери, ведущие в комнату, и как бы невзначай положил руку на пояс с пистолетом.
– Но зачем... зачем вам... зачем нам... нам... Тирас?
– Может, ты сам проведешь нас к правителю? – со всем возможным сарказмом отпарировал Шан, беря реванш за час изнурительного словоблудия. – Сам – без Тираса?
Но Мос подскочил, не обратив внимания ни на издевку Шана, ни на позу Сипа. Он покатился к внутренним дверям, возбужденно подпрыгивая и одергивая дешевенькую клетчатую пижаму, распахнул их настежь и закричал тоненько:
– Лира! Лирочка! Вставай, детка, мы стали с тобой за счастливых людей – мы имеем дорогих гостей! Чудесные воспитанные люди! Вставай, мое солнышко, мы будем праздновать их визит! До самого утра!
И он воздел свои бескостные ручки, приглашая гвардейцев внутрь дома.
За толстыми дверями двойной доски открылся иной мир. Огромная паукообразная театральная люстра, отсвечивая масляным золотом я позванивая хрустальными подвесками, с варварской щедростью высвечивала каждый уголок антикварного интерьера: инкрустированный перламутром и розовой слюдой потолок; застывшие волны парчовых портьер, за которыми неярко мерцало золотое плетенье противомоскитных сеток на окнах; лебяжьего пуха кресла на мешках-копытцах: древние, ручной работы ковры, которые сделали бы честь любому музею, старые картины – подделки под земных художников и местные шедевры, собранные, правда, не из-за живописных достоинств, а как иллюстрации к мифологическим сюжетам; несколько огромных фолиантов в переплете из красного сандала с золотыми застежками, разностильные пуфики, качалки, лежанки, кушетки; медвежьи шкуры, вокруг низкого, едва в локоть высоты, необъятного круглого стола из черного эбенового дерева, хрустальные вазы и кубки; тонкий, как папиросная бумага, фарфор узкогорлых кувшинов; майолика, резьба по кости, серебряное тиснение, тонированное чернью...
– Это тайна моего сердца, высокие, Я имею это не для того, чтобы жить, а живу, чтобы иметь это. У всех свои слабости, высокие. Тишина, свежий воздух, красивые и ценные вещи... Вдали, так сказать, от грубого глаза человеческой зависти... Зачем лишний раз дразнить соседей, напоминать им, что они неудачники, простофили, недотепы? Здесь в каждой вещи – мой подвиг, моя борьба, моя месть и победа... Месть и победа, о которых не знает никто... Ну как?
