Собственно, его мучил совсем иной вопрос – кто же она такая, и почему у нее дворец, встроенный в обычную «сталинку», – но он не знал, как и у кого спросить и нужно ли спрашивать, а потому просто еще раз набросал ледяной воды на лицо, пригладил волосы пятерней и вышел. Путь обратно найти было легче – кое-где он оставил горящий свет, к тому же нужные двери были приоткрыты. Она сидела спиной к нему, чересчур небрежная, чтобы выглядеть естественно. А он зашел таким немым вопросом, что она сочла нужным сказать: «Здесь это… Коммуналка вообще-то была на весь этаж. Ну, ее выкупили, объединили». Больше о квартире ей говорить не хотелось, и он попытался вернуть их расположение духа, подшучивая над дыркой в носке, над своим растрепанным видом, сравнивая себя с тенью отца Гамлета, пришедшей искать сына отца Гамлета не в тот дворец, но – он отметил это с тревогой – она уже реагировала слабее, смеялась не с такой готовностью, и, когда он, все еще пытаясь оживить, реанимировать, развязно протанцевал к роялю, открыл крышку и начал наигрывать одним пальцем ту мелодию, которую единственно и умел исполнять, – собачий вальс, – она совсем изменилась в лице. Такой видеть ее было страшно, и он подскочил к ней, и умолял, корча из себя медведя, помочь сыграть четвероногому собачий вальс, медведям нравится собачий вальс, и она зажглась – поддалась на слово «медведь», и колотила по клавишам вместе с ним, снабжая основную мелодию неожиданными импровизациями из классики, – играла она трепетно, и закончили они медвежьим объятием, на полу, смеясь, он благодарно вылизывал ей руку, а она трепала его по загривку, и все снова становилось хорошо.
Но вдруг она резко, как от удара, замерла, да так, что он тоже – замер, почувствовав, что сейчас именно так, резко, как на войне во время внезапной атаки, нужно успокоиться, и замолчать, и обратиться в слух и зрение. Она лежала, затаившись, и он уже понимал, в чем дело, – где-то звонил сотовый телефон, ее сотовый телефон, и именно из-за него, именно из-за него. Она вскочила, выбежала в прихожую, вернулась с трезвонящей трубкой, не отвечая, не отвечая на звонок, и попыталась закрыть ее ладонью, чтобы она звенела тише, она держала ее на вытянутых руках, как ядовитого гада, как змеюку, как… А телефон звонил, звонил, и она смотрела на Анатолия и умоляла его о помощи – звонок был как удары часов, бьющих полночь, и карета сейчас превратится в тыкву, а медведь пойдет искать хрустальную туфельку!
«Ответь! Ответь же! Нет таких телефонных звонков, которых нужно так бояться, – говорил он про себя – и, видя ее испуг, говорил уже в голос: – Отвечай, отвечай, я выйду, я выйду в тот коридор, все нормально, можешь говорить!» – а она принялась быстро-быстро мотать головой, все держа трубку, и сказала одно-единственное слово: «Все». – Что все, что все? – пытался помочь ей освободиться от распиравших ее слов Анатолий. – Что случилось? Кто это звонит? Хочешь я отвечу? – и в ответ: «Все! Все!» – она подталкивала его к выходу, шла вместе с ним и умоляла: «Все!» Звучало как просьба уйти немедленно, немедленно. «Мне уйти? – спросил Анатолий. – Я уйду, погуляю полчасика и вернусь, да?» А ее прорвало: «Уходи сейчас! Уходи немедленно! И никогда сюда не возвращайся, слышишь? Не смей сюда больше приходить! Уходи! Забудь! Забудь меня! Иначе – конец, понял? Все! Уходи!» – «Ты прогоняешь меня?» – попробовал он обидеться, но получалось плохо, он видел, что она – не в том состоянии, чтобы обижать других. «Дурак! Уходи! Все! Ну! Ты не понимаешь! Ты не знаешь! Уходи! И никогда! Не смей! Сюда!» Он был уже за дверью, и она смотрела на него, и глаза у нее блестели – то ли от испуга, то ли от того, что действительно больше – никогда… А он еще не мог поверить, что это навсегда, что она кричит: «Прощай! Прощай!», а телефон продолжает трезвонить, и «прощай» – это не «до свидания», это значит, он никогда больше не встретится со своей… С… Он ведь даже не знает, как ее зовут! Они стали родными, они совершили кругосветку, она называла его «медведем», а он говорил ей «ты», и не было ничего роднее этого «ты». Дверь уже закрывалась, отсекая ее лицо, и он крикнул:
– Как тебя зовут? Как?
И, уже из-за почти закрывшейся, уже приглушенно, как из Аида: «Елизавета».
Он ответил: «Анатолий» – ответил закрытой двери, и он ведь, кажется, говорил ей сегодня, что его зовут Анатолий, говорил о себе в третьем лице: «И тут Анатолий перегрыз прутья решетки…», так что было понятно, что Анатолий – это он, и как странно думать, что они знакомы всего день! Он прижался ухом к двери, надеясь услышать ее голос, – нет, даже не это – надеясь услышать ее шаги, и хохот, и дверь распахивается, и она говорит, что пошутила, но нет, ее страх был слишком явным, с таким страхом не шутят. Боже, что происходит?
Третий этаж. Квартира 54. Дом на Карла Маркса. Он узнает по адресу ее фамилию, разыщет телефон и будет звонить ей каждый день – она запретила ему возвращаться, но он будет звонить. Она испугалась. За него или за себя? Анатолий не хотел уходить с площадки, он очень боялся безвозвратности этого ухода, а еще он боялся, что ее страх и горе, вызванное этим звонком, выльются, как в голливудских фильмах, в медленный полет с третьего этажа, который из-за пятиметровых потолков – почти как пятый, и ровно к тому моменту, когда он выйдет из подъезда, она появится на балкончике своего прекрасного дворца и улетит в звездную ночь, и полет этот закончится как раз у его ног. И вот где, кстати, ее окна? Он поднял голову, стоя у выхода из подъезда, нашел третий этаж, в окнах которого то тут, то там горел приглушенный свет, но быстро сообразил, что квартира может тянуться до самого конца дома да поворачивать вместе с ним, и, кто знает, – может, она двухуровневая. Может быть, весь этот дом – сплошная ее квартира, в общем – пустое.
Он брел к себе домой, и на улицах еще встречались какие-то людишки, какой-то люд, этот люд с кем-то рифмовался в его голове, рождая то «чудо-юд», то «блюд», то «уют», и это было прекрасным способом не думать о ней. Тем более что он все равно ее найдет: вызвонит, выпишет, вымолит, вымолвит… Довольно сложно было продолжать, глядя на монолит Audi А8, стоящий на том самом месте, где он его в последний раз испугался, – в его дворе. Ни один обыск, ни один выездной допрос с пристрастием не мог длиться так долго. Что здесь делает эта машина и за кем приехала? Он сбился со своего быстрого шага, в ритме которого так удобно думалось-шагалось («вызвонит, вымолвит, вызволит»), и натужной походкой стал приближаться к этому вороненому воронку.
Audi была столь же неуместна здесь, среди родных каштанов, как виселица на детской площадке. Как если вот ты утром подходишь к окну и обнаруживаешь рядом с покосившейся каруселью и вросшей в землю детской горочкой стоящий эшафот и болтающуюся на ветру петлю. И все идет своим чередом – ходят соседи, сидят на лавочках пенсионеры, и все боятся остановиться рядом или задержать взгляд – вдруг это покажется подозрительным, вдруг тебя за это…
