Осторожно опустил Её невесомое тело в ванну. Воздух внутри куклы выталкивал Её наружу. Скользкая от пенной воды резина холодела. Он поёжился. Задумавшись на секунду, начал стягивать с себя свитер и джинсы…
Обхватив безжизненное тело горячими руками, он погрузился в ласковую теплоту пушистой пены и прикрыл глаза. Он баюкал игрушку, как баюкают первенца, вдыхал запах влажной синтетики пополам с ароматом каких-то неведомых экзотических цветов, изображённых на наклейке с пеной для ванны. Прикасался тревожными губами к плоскому овалу надувной головы с нарисованными глазами. В груди снова что-то сжималось. Но уже не холодно и жёстко, а точно лисица ласкалась. Тыкалась пушистой мордочкой и нежила сердце.
– Я так давно люблю тебя, – шепнул он во влагу синтетических волос.
Он отошёл и полюбовался на дело рук своих. Золотистые волны легли на резиновые плечи.
– Ты красавица, Варенька! – он не мог не сказать этого. Слова вырвались сами. Взяв в руки тюбик с красной краской, улыбнулся. – Это, конечно, не важно, но, я знаю, ты любишь быть красивой. – Осторожно тонкой колонковой кисточкой подвёл стёршиеся губы куклы. – Посмотри! – зеркало отразило обновлённое лицо игрушки. – А глаза я трогать не буду. Потому что это ТВОИ глаза… – ему казалось, что в этих синих с белыми бликами кружочках сосредоточилась вся её душа, взрощенная Её больным прошлым. Тронь – и перед ним будет сидеть совсем другая женщина… то есть кукла.
Впервые за много лет он пил вечерний чай не один. Он улыбался, то и дело приобнимал Варвару, точно боялся, что сейчас Она встанет и снова исчезнет в очередной кладовке кого-то из его приятелей. Но Она никуда не уходила. Конечно, Она же была только надувной куклой.
– Я люблю Тарковского, – доверительно рассказывал он, ставя уже четвёртую видео-кассету. Ему так хотелось рассказать и показать Ей за одну ночь абсолютно всё, что наполняло всю его жизнь до Неё. Ведь всем другим это было не интересно. Они всегда начинали скучать, стоило ему открыть рот, зевать и сбегали, не допив чай. – Тарковский, Варенька, не рассказывает фабулу, он играет на тех клавишах души, о которых ты даже сам никогда не подозревал. После его фильмов всегда начинаешь знакомиться с собой заново. И оказывается, что ты куда чище и выше, чем всегда думал о себе. Понимаешь?
Варя молчала. Так молчат, когда понимают и совсем не нужно это понимание облекать в слова. Впрочем… что может сказать надувная кукла?
Спал он плохо. Всё просыпался от страха, что одеяло соскользнёт с гладкого резинового тела и оно снова станет холодным. Он кутал прохладные плечи и дышал на них, пытаясь согреть. Сохранял ускользающее тепло, прижимаясь горячим телом, тихонько касался губами им же созданных алых губ. В груди нежным комочком свернулась посапывающая лисица.
А утром, несмотря на бессонную ночь, горло сжимало невероятное, какое-то дикое и необузданное счастье. Сияющее, не по-зимнему горячее солнце запуталось в золотых кукольных волосах. Там же заблудились и его пальцы, лицо, губы. Лучи приняли на себя миссию по согреванию резиновой женщины, и теперь уже она отдавала своё тепло его похолодевшим от восторга ладоням.
– Жаль, что ты не любишь кофе! – он забрался снова в нагретую солнцем постель, поставив на тумбочку дымящуюся джезву с чёрным напитком. – А я очень люблю. Если бы ты могла его попробовать, тебе, наверно, понравилось бы. Я очень хорошо варю кофе. Главное тут не торопиться, пусть он томится на плите подольше, на самом-самом маленьком огоньке. Идеально, если есть время варить на раскалённом песке. У меня есть специальная такая сковорода, где я калю песок…
На него нашла восторженная болтливость. Болезненная нежность сменилась плещущей во все стороны радостью. Радость рождалась из всего: из запаха её тёплых от солнца волос, от мягкости подушки, от нахальных скачущих солнечных зайчиков, он густого кофейного аромата…
* * *
Одевал он Её долго и тщательно. Не все принесённые из магазина тряпки подходили. Ведь он никогда не покупал женских вещей. К тому же она была такая изящная, что подобрать одежду Её размера было довольно трудно. Пришлось повозиться. Зато результат превзошёл все ожидания. Особенно ему понравился эффект, когда ярко-ультрамариновая тёплая куртка неожиданно отразилась в её глазах – берлинская лазурь. Они наполнились такой глубокой синевой, что у него захватило дух.
«Кино, наверно снимают, – слышал он позади себя озадаченный шёпот на улице. – Нет, скорее всего «Скрытая камера», – со знанием дела опровергали наиболее продвинутые телезрители. «Может, псих?» – сомневались другие.
А ему было всё равно. Он шагал по оживлённому проспекту, осторожно, но крепко прижимая к боку свою резиновую спутницу. Её волосы щекотали ему щёку и нос и, видимо, от этого, постоянно хотелось смеяться. А, может быть, и не от этого… Лисица резвилась где-то в груди, игриво заскакивая в живот или подпрыгивая к горлу. Впервые он не мог не дарить свою широкую улыбку всем, кто попадался ему на встречу. И было всё равно, считают ли его психом, провокатором или беднягой-актёром, обречённым на такое дурацкое представление посреди мегаполиса.
Осенний парк швырял к их ногам купюры жёлтых листьев, словно оплачивал спектакль о невесомой нежности. Аплодировал тонкими руками чёрных веток. Шептал с придыханием: «Браво!». И только люди, выгуливающие по мокрым ноябрьским дорожкам собачек и детей, с ужасом шарахались от странной пары, кружащейся в самозабвенном танце «на ковре из жёлтых листьев». Дети смеялись и показывали пухлыми пальчиками в направлении смешного дяди в длинном сером плаще и большой куклы, которую тот трепетно прижимал к своей груди. Компания подростков долго рассматривала танцующих, оглашая парк жеребячьим буга-га и отпуская недвусмысленные комментарии, запивая их пивом. Старушки или крестились или вспоминали Сталина, при котором такой ужас был бы недопустим. А большинству спешащих куда-то людей не было до них никакого дела.
Он же ничего не слышал. Он был абсолютно счастлив. И, казалось, наконец, жизнь вошла в то самое тёплое, уютное русло, о котором он видел сны почти с самого детства. Или он был сейчас просто героем собственного сна? Она тоже ничего не слышала. Она же была резиновая.
Звонок в дверь заставил его оторваться глазами от бледного лица Вари. В квартиру ввалился раздосадованный Борис. Очередной скандал с женой делал его похожим на нахохленного попугая. Правда, сам себя он олицетворял с орлом.
– Давай-ка со мной… – Борис вытащил из пакета бутылку «Столичной». – Чёрт бы побрал эту суку! – он всегда не пояснял о ком он говорил, но вариантов быть не могло – жена и сука сливались у него в сознании во что-то единое, неразделимое и безусловное. – Счастливый ты! Мне бы вот такую… – Борис хохотнул и грузно шлёпнул Варю по надувной щеке. – А что, молчит, хорошо. Надо – отодрал и в шкаф. И ни хрена ей…
