Это был человек. В грязной рубашке и джинсах. Он почему-то сидел на потолке, вверх ногами. Знаете, как муха. Он держался за него руками и ногами. Не держался даже, а словно был к потолку приклеен. Не знаю почему, но я чуть не заржал. Смех разобрал меня — у него из-под джинсов трусы торчали. С Нюшами — которая из «Смешариков». Это было нелепо как-то. Нюши просто не вязались со всем этим ужасом вокруг.
Я не видел его лица, оно было повернуто к стенке. Но я понял, вернее догадался, что там у него на самом деле вместо лица. Из Сониного рассказа догадался, про бабу Марусю. Кажется, он спал. У него только спина равномерно двигалась туда-сюда, раздувалась, как у жабы.
Стараясь не шевелиться, я перевел взгляд на Соню. Ее от страха прямо парализовало. Я кивнул в сторону двери, мол, идем! И снова ее потянул.
Сонька зашипела, вжимаясь в стену:
— Я боюсь!
— Не ори, — скрежетнул я сквозь зубы. — Не видишь, он спит. Пошли скорее.
— Нет! Давай вернемся! Ну пожалуйста!
— Ты совсем? Вон уже дверь! — Меня просто бесила эта малолетка.
— Иди сам! Я боюсь! — Она стала отпихиваться от меня, вырываться. Разноцветные глаза прыгали, как у дикого звереныша.
Отлично. Просто отлично! Я опять глянул на потолок. Оно там не двигалось. Оно точно спит. Но если она сейчас не заткнется… Надо было что-то делать. Срочно, вот прямо сейчас. По-хорошему, бросить бы эту пигалицу — пускай что хочет, то и творит. Что я ей — нянька? Я отпустил.
Сонька рванула обратно, в темноту.
— Стой, кому сказал.
Я успел ее за шиворот схватить и со злостью взвалил на себя. На плечо, как мешок с картошкой — на другом у меня болтался рюкзак. Думал, она заорет сейчас, опять начнет брыкаться, но нет. Повисла молча — тише воды, ниже травы. Я выругался и двинул к дверям.
Уже когда мы вышли наружу, я снова услышал этот звук. Тошнотворный зубодробильный скрип, точно старую бормашину завели:
— Ттххххогн-хрррынт-чщууу-тттоооон…
Я обернулся. Вжался лицом в стекло. Зараженный все висел под потолком, спиной ко мне. Только голова у него была теперь неестественно вывернута, как будто ее пришили задом наперед. Пришивная голова… Он смотрел прямо на меня, этой своей дырой. И хрипел, мне в затылок точно острые когти впивались.
Из этого хрипа я вдруг вычленил свое имя.
— Ааантттттттххооооттттхххн…
* * *
На улице было тихо — ни птиц, ни собачьего лая, ни гула шоссе. Вон оно — лежит аккуратное над пригорком. Только теперь пустое. Я вдохнул полные легкие сырого весеннего воздуха. Пахло весной, а деревья стояли голые. Ни листвы, ни травы — какое сегодня число? Семнадцатое мая. Может, это из-за метеоритного дождя? Температура упала, и вот — сезоны сдвинулись. Я потуже запахнул ватник.
Здание госпиталя было единственной высоткой в Николаеве, шестиэтажкой. Похоже, все это время я прохлаждался как раз на последнем этаже. Поэтому вчерашний спуск по лестнице показался мне длиною в вечность. Почти все окна до третьего этажа были заварены, а выше — разбиты или заткнуты тряпьем и картоном. В некоторых местах кирпичная кладка расходилась широкими швами щелей. Щели поуже расползались почти по всему зданию — точно здоровенный паук обнял его лапами. Как оно до сих пор еще не рухнуло?
Брусчатка больничного двора стояла дыбом от рытвин и воронок — диаметром в метр-полтора. Похоже, госпиталь тоже побывал под метеоритной бомбардировкой. Вокруг него шла ограда из металлических штырей, с витками и обрывками колючей проволоки. Я сразу заметил ворота, изнутри они были укреплены кусками ржавой арматуры. Но Соня пошла в другую сторону.
— Там все забетонировано. Пойдем через калитку.
Мы обошли здание вокруг и очутились на заднем дворе. Тут я и увидел вертолет. Вернее то, что от него оставалось. Разворотило его так, точно он сюда не приземлился, а рухнул, подорванный в воздухе. Вообще, вся эта картина вокруг вгоняла меня в нешуточную депру. Кажется, пока я был внутри, в госпитале, еще оставалась какая-то надежда. Крохотная, но все-таки. Но теперь у меня уже больше ничего не осталось. Только страх. Не страх даже — смутное предчувствие того, что дальше все будет только хуже. Что ничего хорошего больше уже не будет никогда.
Так, стоп. Хватит депрессировать.
— Еще далеко?
Мы шли по гравийной дороге. Колдобины, булыжники кругом с мою голову, а мы по ним прем, не оглядываясь. Я был уверен, что сейчас нам ничего не угрожает. Зараженные в лес ушли. Они всегда уходят днем в лес. А потом возвращаются, но это уже ночью. Так сказала Соня, и я ей верил. Потому что мне хотелось ей верить.
Зря.
Вдоль дороги тянулись дома. Домишки какие-то пришибленные. Черные кривые избенки, крыш под зарослями сухой травы не видать, дырявые и заплатанные заборы. Закрытые ставни, заколоченные крест-накрест двери, ни дыма из трубы, ни звука, ни голоса. Это с одной стороны. С другой — поле, а в нем на отшибе наш госпиталь. Над ним тяжелое серое небо. Оно еще в лужах отражалось — наверное, ночью был дождь. Я и не заметил. Интересно, там кто-нибудь есть в домах? Кажется, мы одни. Зона отчуждения. Вообще, ощущение такое, что деревню бросили очень давно — все какое-то ветхое, замшелое. Как застиранное белье. А ведь после эвакуации прошло всего пять дней. Прямо село-призрак.
У меня приятель есть, фотограф… Вернее был, в Штатах еще. В общем, он сталкер. Занимался индустриальным туризмом. «Urban exploration» это у них называется. Они по заброшенным городам мотались с напарником, в поисках эстетического и созерцательного удовольствия, как Стив мне объяснял. Он меня тоже звал, я в итоге потом согласился — мне курсовик надо было как раз сдавать: «Апокалипсический реализм». Короче, я тогда с ними в Детройте насмотрелся — вот где реально город-призрак, так это там. На Фейсбуке когда фотки Стивена выложил, народ просто очумел. У меня по триста лайков под каждой стояло, реально. Вот бы мне сейчас какую мыльницу… У нас, кстати, тоже заброшенных городов до фига. Штук двадцать, если не больше. Припять, Чернобыль — понятное дело. На Камчатке, в Якутии, на Сахалине — там много чего после перестройки побросали.
— У мамы было розовое пальто, ее любимое, — рассказывала на ходу Соня. — Ей папа подарил, еще давно. Она всегда носила его только весной. Осенью кожаную куртку, а весной пальто. Она говорила, от него у нее веселое настроение. Однажды мы пошли на базар. А у меня привычка — идти и под ноги глядеть.
Я, кстати, не заметил. Запинается на каждом шагу. Вообще, странная она какая-то… Вроде бы ребенок, а жесты, взгляд — как у взрослой. Хотя такое горе пережить — сразу постареешь…
— …подол маминого пальто перед глазами маячит — и я за ним гуськом. Мама остановится у прилавка, я тоже встану. Разглядываю облака в луже или трещинку на асфальте. Потом она дальше пойдет — и я следом. Тут она в очередной раз встала, встретила знакомую. Та болтает без умолку, а я прислонилась к маме, за руку ее взяла, стою, слушаю свежие сплетни. А эта знакомая вдруг взяла и замолчала. Я голову подняла, смотрю на нее, а она на меня, как баран на новые ворота. А потом вижу — прямо за ней, чуть сбоку, мама стоит… Она сметану покупала, а после меня заметила. Как я обнимаю чужую женщину в розовом пальто. Мы долго еще над этим случаем смеялись — с папой и Сережкой. Все время вспоминали. Мама у меня смешливая.
