– Терпение, Чжан, терпение… Сейчас прибудет один драгоценный, гм, единочаятель из этического надзора и мы пойдем вместе…
– Но ведь всем известно, что вы, единочаятель Лобо, всегда работаете один! – удивленно захлопал глазами Чжан. Баг свирепо посмотрел на него. Убью, красноречиво говорил его взгляд. Чжан понял.
– А вот и он, кажется.
В предрассветных сумерках показались видимые издалека огни фар быстро приближающейся повозки.
Человек, из нее вышедший, в точности отвечал представлениям Бага о кабинетных черепахах. Хлипкий и ухоженный, и в очках. Как говорят про таких варвары – интеллектуал.
– Мое начальство поручило мне вас встретить и ввести в курс дела, драгоценный преждерожденный единочаятель Оуянцев-Сю… – почти с издевкой запустил Баг в незваного надзирателя развернутой до предела вереницей обращений.
Оуянцев чуть улыбнулся.
– Думаю, будет правильным оставить сообразные церемонии, – сказал он, – если вы, конечно, не против, напарник Лобо.
Послала Гуаньинь напарничка, подумал Баг, слегка смягчаясь, но все еще не в силах справиться с раздражением. Фехтовать-то он хоть умеет? Он глянул на пальцы Оуянцева-Сю. М-да. Разве что на кисточках для туши. То есть бумажный лист кисточкой проткнуть он, пожалуй, сумеет… Тут Баг, правда, сразу вспомнил, что в умелых руках и кисть, и, скажем, карандаш – оружие страшное, почти невидимое и почти неотразимое…
И – только вздохнул.
Богдан Рухович Оуянцев-Сю
Возвышенное Управление этического надзора,
24 день шестого месяца, шестерица,
ночь
Миновав четыре бдительных поста и две сохранивших безмолвие магнитных проходных, трижды предъявив пайцзу и единожды – висящую на лиловом шелковом шнуре у пояса печать, Богдан поднялся на последний этаж Возвышенного Управления и сразу направился в Горний кабинет. Там его уже ждал главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, мудрый и бдительный попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович. За глаза, а в неофициальной обстановке – и в глаза, сотрудники уважительно-ласково называли его Раби Нилычем.
– Проходи, еч Богдан, присаживайся, – глуховато, словно бы простуженным, а на самом деле насквозь прокуренным голосом сказал Мокий Нилович.
Что Богдан и сделал, выжидательно глядя на своего непосредственного начальника и давнего близкого друга.
Худое и острое лицо Великого мужа было мрачно, а в необъятной, как бельевой таз, пепельнице громоздилась гора Тайшань окурков. Дышать в кабинете было нечем. У Богдана защипало глаза.
Глава Управления откашлялся.
– Что произошло – ты в общих чертах знаешь, а частности тебе рассказывать – только дело портить. Поедешь и будешь сам разбираться, опыт деятельной работы у тебя есть. Но тут другая жмеринка… – он пожевал губу. – Ну-ка, на вскидку. Что грабителям светит?
Богдан задумчиво сцепил пальцы обеих рук на колене.
– Вышка, я полагаю, – рассудительно проговорил он. – Согласно Образцовому уложению династии Тан, Высочайше обнародованному в шестьсот пятьдесят третьем году, похитивший во время Великих жертвоприношений какой-либо жертвенный предмет, еще не предложенный духам для пребывания, наказывается ста ударами больших прутняков, а если предмет уже был поднесен и использован духами – двумя годами каторжных работ. Если же похищен был предмет, на котором в момент совершения преступления пребывали духи, наказание – пожизненная высылка на две с половиной тысячи ли. Если при хищении была применена сила, то есть именно как в данном случае, наказание должно быть увеличено на две степени, следовательно, до удавления тонким хлопчатым вервием белого цвета. Согласно Высочайшему эдикту тысяча пятьсот двадцать второго года все культовые предметы монотеистических религий Ордуси на постоянной основе приравнены к предметам, на которых пребывают духи – то есть, когда бы ни произошло хищение, например, христианской, мусульманской или какой-либо аналогичной святыни, наказание таково же, как за хищение жертвенного предмета в самый момент Великих жертвоприношений. А согласно рескрипту тысяча семьсот шестьдесят третьего года, дарованному в ознаменование общей радости по случаю присоединения Тибета к Цветущей Средине, смертная казнь повсеместно была отменена, и вместо нее предельно возможным наказанием стало публичное обритие головы и подмышек с последующим пожизненным заключением. Так что, ежели защита не отыщет смягчающих обстоятельств – вышка зачинщику, соучастникам на степень меньше… то есть пожизненное без обрития. Вот так, а что?
Нилыч пожевал тонкими губами.
– В Ханбалыке на ушах стоят, – угрюмо сообщил он. – Не говоря уж о том, что высшая мера вообще уж лет восемьдесят как не применялась…
Девяносто шесть, подумал Богдан, но не стал прерывать начальника. Не в точных цифрах суть.
– Они так потрясены фактом неслыханного святотатства, так искренне обижены за славянский улус и его главную религию, что в Срединной Палате церемоний склонны придать преступлению характер противугосударственного.
Богдан чуть присвистнул.
– Десять Зол? Покушение на великое перевертывание мироздания?
– Угу, – Нилыч чуть кивнул.
– Общесемейная ответственность? Жен брить, сыновей, родителей…
– Угу.
Богдан помолчал.
– Помилуй Бог, – бесстрастно сказал он. – Честно признаться, я уж и не упомню, когда в последний раз…
– Ну и не надо покамест, – нетерпеливо перебил его Мокий Нилович. – От большого усердия, чтобы всех нас, православных, порадовать, могут наломать дров. Как-то надо постараться это дело приглушить. А ты у нас человеколюбец известный. И в то же время законник высшей пробы. Понял?
– Нет.
– Чего ты не понял? – нарочито терпеливо и сдержанно спросил Нилыч.
– Не понял, кто станет ломать дрова. Мы? Преступление в Александрии совершено, александрийскими же органами будет и раскрыто, и осуждено…
– Так, да не так, – Нилыч достал очередную папиросу, размял ее и, рассеянно пощелкав варварской зажигалкой, с видимым отвращением раскурил. Богдан постарался, насколько возможно, отодвинуться от источника дыма подальше – и неловко поерзал в кресле. Вотще. – Ханбалык берет дело на контроль. В шестнадцать сорок семь рейсом Ордусских воздухолетных линий в Александрию прибывает уполномоченный двора Чжу, и тебе его встречать и опекать, Богдан.
Богдан опять помолчал, собираясь с мыслями.
– Чжу? – зачем-то переспросил он.
– Вот-вот, – безрадостно подтвердил Нилыч.
