Вдруг нехорошие ироничные мысли куда-то ухнули, и Пётр осознал, что стоит перед дверями неизвестной ему часовенки, закрытой по причине ночного времени. Он словно очнулся от какого-то наваждения. Света — его первая любовь. Почему он перестал ей доверять? Потому что она сильно изменилась? Но изменилась она в лучшую сторону. Стала задумываться о небе. Как она сказала? «Небо заглянуло внутрь меня»? Нет, это не похоже на сектантский штамп. Её заинтересовала философия.
Да, у них со Светой отношения развивались не слишком бурно. Не как у Ромео и Джульетты. Не было бросания в омут, отречения от прошлой жизни и т. п. Но всё равно, она — его первая любовь. И, возможно, последняя. Любовь была! Немножко рациональная, немножко практичная, но с принятием недостатков другого и с самопожертвованием, наступанием на свой эгоизм. И эта любовь не утеряна безвозвратно, она жива, только руку протяни и ощути её дыхание. И как это ни удивительно, но они сохранили верность друг другу. Почему Света появилась в его квартире именно сейчас, когда события развиваются так стремительно, и будущее Иваненко туманно?
Он стал отходить от часовни, и мерзкие мысли снова полезли в голову. Осознав это, Пётр вернулся и стал прогуливаться рядом с часовенкой взад-вперёд. Вскоре он почувствовал любовь и к майору, и к Алексею с Ольгой, и даже к Булыгину с Кривовым.
«Шалят нервишки-то, шалят!» — раздался голос у него за спиной. Иваненко резко обернулся, но улица была пустынна. Он быстрым шагом направился домой.
У автобусной остановки кого-то били ногами трое кавказцев. «Стоять, милиция!» — крикнул следователь, выхватывая пистолет. Но кавказцы, как трусливые павианы, резво юркнули в темноту.
Иваненко помог человеку подняться и услышал знакомый до боли голос своего лучшего друга.
— Моя милиция меня бережёт? — ухмыльнулся Вадик. — Какими судьбами?
— Да вот, провожал девушку, возвращаюсь домой, а на автобусной остановке какого-то придурка «чёрные» дубасят…
— Право, не стоило беспокоиться, я бы и сам как-нибудь… — паясничал Вадим, подбирая выбитую из руки монтировку. У тротуара стояло его такси с распахнутыми дверцами.
— Опять не заплатили?
— Угадал. Уроды чернож…е! Любят кататься за чужой счёт.
— Уходил бы ты из этого бизнеса, старик! — приговаривал Пётр, бережно усаживая друга на сиденье. — В этом-то бизнесе, да с твоим характером! Удивляюсь, как ты ещё жив до сих пор…
— Сам удивляюсь. Садись, подвезу. Ты куда запропал? Сто лет в бильярдную не ходили!
— Ну, по поводу ста лет, это ты загнул. Никак не больше полутора месяцев.
— Ври больше! Последний раз в июне рубались, ещё жара тридцатиградусная стояла! А о какой такой девушке шла речь?
— Светка объявилась.
— Мать моя обезьяна! Это дело надо обмыть! Кончится смена, я к тебе заеду. В седьмом часу утра — самое оно мозги прочистить. Как поёт твой БГ, «рано с утра, пока темно и мир ещё в постели, чтобы понять, куда идти, чтобы понять, зачем идти, без колебаний прими сто грамм и ты достигнешь цели».
— Ты чего, дальше работать собрался? Псих! Кровь хоть с морды сотри, а то всех клиентов распугаешь.
— Большинство моих клиентов сейчас в таком состоянии, что на каплю-другую крови внимания решительно не обратят.
Вадик припарковался у нужного подъезда.
— Ну так чего, заезжать с утричка?
— Не надо, Вадь, за такие дела с меня на работе семь шкур сдерут.
— Как знаешь. Всё, пакеда, завтра вечером позвоню, всё расскажешь. Ни пуха ни пера!
* * *
— Ма, ты ещё не спишь? — удивился Пётр, разглядев силуэт своей родительницы в полутёмной прихожей.
— А ты как думаешь, сынок?
— Я думаю, ты хочешь заступиться за Свету.
— Нет, сынок, она в этом не нуждается. Знаешь, какая сила воли нужна современной женщине, чтобы сделать предложение мужчине?
— Или зомбирование…
— Не болтай ерунды! Вот сейчас возьму ремень и отлуплю тебя!
— А что она тебе рассказала до того, как я пришёл?
— Что духовник у неё кардиолог, главврач больницы и по совместительству священник. Что велел ей выйти за тебя замуж, чтобы искупить её любодейство с тобой. А больше ничего особенного.
— Как-то это всё неправильно…
— А что правильно?! — взъярилась вдруг Людмила Петровна. — Трахаться, как кошки, а потом разбегаться? А потом опять сходиться, трахаться, и снова разбегаться? Жить так, как живёт это безмозглое стадо, колыхаемое волнами?
— Мама, мама! Какое стадо?! Где твоя толерантность? Зачем осуждать этих несчастных жалких людей, у которых три радости в жизни: водка, секс и телевизор? Они сами себя осудили и приговорили.
— Так зачем же им уподобляться?
— Отношения между мужчиной и женщиной — очень сложное дело. В глубине души я всё ещё люблю Свету, но она мне показалась… как бы это сказать… немного фанатичной.
— Она нормальная. Это ты потихоньку делаешься фанатиком. Подумай об этом, сынок! — поставила точку в разговоре Людмила Петровна и удалилась в свою комнату.
Глава 8
Профессор Мыслетворцев
Уже четвёртую ночь кряду Петру снился необычный сон. Он сдавал энкавэдэшникам Вадика, Свету и свою собственную мать. Все трое — предатели Родины, все трое должны быть расстреляны! «Павлик Морозов жив!» — пел «Крематорий». Да, он жив! Он жив в каждом из нас и будет жить вечно! Родина нам дороже родителей! Родина обеспечивает нас всем необходимым, Родина подарит нам вечную славу! Когда все от нас откажутся, когда мы будем отстранены от управления имением, Родина примет нас в домы свои! Нет больше той любви, как если кто душу положит за свою Родину и за её вождей!
И вот две женщины и мужчина стоят лицами к стене. К затылку его матери подносится револьвер. «Остановитесь!» — кричат эмоции внутри Иваненко. Но разум сильнее их. Разум понимает: если он не отречётся от отца и матери, от братьев и сестёр, от супруги и детей во имя Родины, не будет ему посмертной славы в счастливом коммунистическом обществе.
«Отменить расстрел!» — говорит кто-то за его спиной. Иваненко оборачивается и видит самого́ вождя. Иосиф Виссарионович затягивается трубкой и пристально смотрит на Петра.
— Что же это вы, голубчик, мать родную не пожалели? — медленно произносит вождь.
— Служу Советскому Союзу! Моя мать — Родина! Широка страна моя родная! — запинаясь, отвечает Иваненко.
Сталин грозно смотрит на него, и вдруг усы вождя отрываются от лица и несутся Иваненко прямо в сердце, на лету превращаясь в два острых клинка…
* * *
С утра Иваненко отправился к метро и позвонил из автомата одному из институтских знакомых, который, по его предположению, мог до сих пор общаться с Мыслетворцевым. Так оно и было. Знакомый дал номер мобилы преподавателя, сказал, что тот год назад защитил докторскую, и попросил больше так рано его не беспокоить.
