Чед Оливер - Неземные соседи

— А, это ты, Жоррис Эмиль?!

— Это ты, Игнац? — ответил Жоррис.

И невольным движением он прижал юношу к своей широкой груди.

Остальные с удивлением смотрели друг на друга. Спасшиеся на Суасском хребте оглядывали людей Сюзанфа и изумлялись меховой одежде, огрубелой коже, энергичной походке дикарей. Они сами были истощены и в лохмотьях. Вся внешность их говорила о лишениях и страшной нужде. Лысый человек повернулся к Жану Лаворелю, стараясь улыбнуться, и вдруг опустился на колени и заплакал, закрыв лицо руками.

Человек с орденом в петлице мог еще говорить.

— Разрешите представиться и представить вам своих товарищей.

Старая формула, произнесенная этим взлохмаченным стариком, у которого из-под рваных брюк виднелись голые колени, странно прозвучала в этой пустыне.

— Фриц Шмидели, из Базеля, страстный ботаник, жалеющий растения еще больше, чем людей… Наш проводник из Шампери — Эмиль Жоррис, которому мы обязаны тем, что осталось от нашей жизни.

Непринужденность, вернувшаяся к старику, поражала своей неожиданностью и передалась остальным. Произнесенные им слова вызвали на их устах подобные же ответы. И Макс, протягивая руку ботанику, чуть не сказал:

— Очень рад с вами познакомиться.

Поймав себя на этом, он рассмеялся. По полному, добродушному лицу базельца катились слезы. Он молча пожимал руки.

— А я… Жорж Гризоль… из Парижа.

— Жорж Гризоль? Писатель? — воскликнул Жан Лаворель.

— Он самый, — громко ответил Гризоль.

И добавил меланхолично:

— Ваше удивление будет, несомненно, моим последним удовлетворением в этой области…

Гризоль, член Французской Академии! Модный писатель, произведения которого, выдержав большое число изданий, были переведены на все языки! Художник, рисующий великосветскую жизнь и умеющий сочетать скандальную хронику с вековыми идеалами! Искуснейший усыпитель робкой совести!..

— Как это странно! — прошептал Жан. — Встретиться здесь!

— Да, — повторил Гризоль, — Много странного и… ужасного…

Они замолкли. Страшные картины снова заполнили тишину.

— Вы лучше приспособились, чем мы, — сказал писатель.

Тогда Макс, как бы очнувшись от сна, подошел к ним и в свою очередь представил своих друзей.

Он добавил:

— Вы увидите в Сюзанфе моего тестя, — Франсуа де Мирамара, имя которого вы, вероятно, знаете.

— Знаю ли я его! Еще бы! — воскликнул романист. — Мне часто приходилось справляться по его превосходным трудам!

Игнац повернулся к Жоррису.

— Сколько у вас там коз? — спросил он. Без сомнения он думал, что эти городские жители все еще не излечились от мании пустословия.

Они направились в глубь котловины. Спотыкаясь о камни, романист продолжал говорить.

— Какую жизнь, какую жизнь мы ведем! Это невероятно!.. Мы уж было приготовились к смерти, совершенно просто, без всякого смирения… Ваше присутствие пробудило жизнь… У вас есть хижины? Огонь? Вы можете варить пищу, греться?

Он все еще не мог прийти в себя. Послышался смех Жорриса. Огонь?

— Нас целая компания, — продолжал Гризоль, — больной англичанин, русский князь и еврей-финансист… один из крупнейших капиталистов Европы. Добреман! Тот самый, который похитил красавицу Моро-Дельваль, жену бывшего министра. В Париже только об этом и говорили!

Макс кивнул головой. Названные имена пробудили в нем отголосок далекого скандала. Только два месяца тому назад! А между тем, целое столетие вычеркнуло все это из его памяти…

Романист понизил голос.

— Он похитил ее на празднестве, устроенном специально для нее. Оно стоило целое состояние… Каждая женщина представляла собой какой-нибудь драгоценный камень. Салоны были обиты различными шелками и изображали гигантские футляры для драгоценностей… Госпожа Моро-Дельваль была чудесным опалом… В разгаре празднества она исчезла с Добреманом. Муж смотрел на их связь сквозь пальцы, так как Добреман финансировал строительные работы в разоренных войной департаментах, работы, в которых министр был сильно заинтересован. Но эта терпимость перестала их удовлетворять… Это была прекрасная страсть.

Романист наткнулся на камень и, неловко схватившись за скалу, до крови ободрал себе руку.

— Каждый день так! — простонал он. — И подумать только, что дорог больше не существует!

Он виновато улыбнулся и вернулся к рассказу:

— Они приехали в Шампери на автомобиле в ту самую ночь, которая предшествовала потопу. Мы жили в одном отеле, потом бежали куда глаза глядят и очутились здесь…

— Как могла дама добраться до этих скал? — прошептал ботаник из Базеля. — Это неслыханно! Сколько подвигов заставило совершить это несчастье!

— Так она здесь? — спросил Макс.

— Несчастная женщина умерла через месяц, — ответил романист… — Изнемогая от болезни, лишившись своей красоты, с лишенными блеска волосами, она видела, как на ее же глазах таяла да таяла его великая любовь… Разве такой тип, как Добреман, мог по-прежнему любить женщину, которая вечно стонет, одета в лохмотья и кашляет день и ночь? Я только один раз видел ее улыбку. Это было, когда она почувствовала, что наступает конец… Мы отнесли ее тело в сторону и опустили его в воду. Но прилив прибивал его обратно… Каждый день во время прилива появлялась страшная посетительница. Вечером ли, ночью ли, — я знал, что она колышется там — вон под теми скалами…

Остановившись, он указал рукой на гладкую стену, выступавшую из серой воды…

— Кончилось это тем, что Жоррис привязал камни к ее юбкам…

Они приближались к площадке, расположенной на склоне котловины. Булыжники, несколько жидких пучков травы, бесплодная почва и — море.

— А вот и Добреман, — сказал ботаник из Базеля.

К ним навстречу поднялся высокий молодой человек. Со своими черными удлиненными глазами, орлиным носом и неподвижными чертами матового лица, он похож был на свергнутого и униженного языческого бога.

— Ах, господа!.. Если бы вы знали, до какой степени мы исстрадались! — повторял он, сжимая в своих все еще белых и тонких руках огрубелые руки пришельцев.

Отвесная скала едва защищала их от дождя. Паника в Шампери наступила так неожиданно, что они бежали, не захватив с собой ничего… У них не было даже спичек. Присоединившийся к ним проводник, убедившись в, невозможности развести огонь на скалах “Крепости”, прикончил свои спички, разжигая трубку. Кругом не было ни куска дерева. Они питались козьим молоком и с тоской наблюдали за погодой, сознавая, что первый же снег принесёт им неминуемую гибель.