— Ты не разговаривай, а то язык прикусишь. У тебя давно этого не было? Я помогу тебе… Сереженька, я люблю тебя, я всегда знала, что встречу тебя. Видишь, мы с тобой смогли как люди, а теперь уже ничего не важно. Значит, мы любим друг друга… Последние слова ее потонули в кошмарной спирали боли, стянувшей мое тело. Мне казалось, что кости мои протыкают мышцы и вылезают наружу, а какая-то страшная центростремительная сила стягивает мои внутренности в один ком, лишает меня мозга, света, души…
Когда я очнулся, то чуть не заорал от ужаса. Может быть, даже и заорал, потому что я ничего не видел и не понимал. Все было другое. Серое, громкое и враждебное. Маша была рядом: я чувствовал это, но не видел ее.
— Маша, — позвал я, но вместо слов из моего горла вырвался… звук.
Тут я разглядел рядом с собой какую-то огромную тварь и потерял сознание.
Я очнулся все в той же ванной. Моя голова покоилась на заботливо подложенном полотенце, а сам я был укрыт пледом. Болело все тело, во рту пересохло и явственно ощущался вкус крови. Судя по всему, я здорово прикусил себе губу и пару раз обо что-то приложился головой. По крайней мере, она болела и перед глазами все плыло.
Я попытался встать, но мышцы подвели меня и я с грохотом повалился обратно, при этом стукнувшись копчиком о дно ванной. Видимо, выругался я достаточно громко, потому что через пару секунд вбежала Маша.
— …Мужчины почти ничем не отличаются от людей, только волосы на теле почти не растут, а у женщин они растут еще меньше, — Маша рассказывала, пристально разглядывая раковину. — И на голове, и… там, — Маша покраснела. — Мог и сам заметить. Поэтому у меня такие жидкие, прямо-таки крысиные волосики, — она провела по своей голове и улыбнулась. — Тебе что, об этом родители не рассказывали?
Хм, родители… Мама? Мама, как выясняется, мне вообще ничего не рассказывала. Но шок был слишком силен.
К концу нашего второго и моего четвертого дня кончилась еда, и нужно было идти в магазин. Мы снова торчали на кухне, и Маша, стоя на табуретке, пыталась найти на верхней полке кухонного шкафчика кофе или сахар.
— Может, завалялось что-нибудь, — оптимистично предположила она и полезла наверх греметь жестяными банками прошлого века с надписью «Riga». В одной из банок нашлась горсть фасоли, а в другой — остатки риса.
— Ума не приложу, кто и когда это ел? — искренне удивилась она. — Должно быть, бабушка. Да и бабушка не ела… Если только…
— Маш, у меня денег нет, — сказал я разбитным тенорком усталого альфонса.
— А почему? У нас деньги всегда есть. Куда они делись? — искренне удивилась Маша.
— Меня разорили и выкинули на улицу.
— Так не бывает, — сказала Маша, заглядывая в очередную банку. — Люди так не делают. Ведь семья этого не позволит.
— Маш, если я тут сижу, значит, бывает.
— То есть если бы у тебя были деньги, ты бы тут не сидел? — Маша обернулась ко мне, готовая быстро и продуктивно обидеться.
— Нет. Я хочу сказать, что у меня действительно нет денег, потому что меня подставили.
— А куда смотрит семья? — Маша возмущенно лязгнула жестянкой, и вдруг прижала крышку ко рту. — Ой, тебя что, выгнали из семьи? — Она изменилась в лице. — Сережа, тебя выгнали из семьи?
— Маша, ты хоть фамилию мою знаешь?
— Нет, а…
— Зовут меня Сергей Георгиевич, а фамилия моя Чернов. Я бывший Председатель совета директоров нефтегазового концерна «Нефть».
— Так ты что, — под запретом?.. — Маша дико посмотрела на меня и схватилась свободной рукой за горло.
— Наверное, да, — знать бы еще что это такое. — А что?
— Значит, я попала, — Маша машинально слезла со стула, прижимая к груди банку, и подошла ко мне.
— Сергей Чернов, значит. Значит, это именно тебя я ждала всю жизнь, — из ее застывших глаз выкатилась одинокая слеза.
— Бред какой-то. Кого ты ждала?! — я встал и пошел к дверям. Внезапная волна раздражения подступила к моему горлу.
— Сережа, не вздумай выходить! Это для тебя смертельно… — закричала Маша, но я уже закрыл за собой дверь. Хотелось есть и спать. Не хотелось ничего знать ни о странных приступах, ни о загадочных рукописях, ни о запретах. Хотелось рационально думать, тщательно пережевывать пищу и методично сношаться с выдержанными женщинами. Хотелось денег. Хотелось в машину. Хотелось домой. Я уже почти ненавидел Машу за то, что только пять минут назад почти любил ее.
— Сережа! Пожалуйста, я прошу тебя… — Маша, перегнувшись через перила, кричала мне вслед, но я не собирался откликаться.
В конце концов, стать созерцателем собственной жизни — значит уберечь себя от страданий. Но, только страдая, мы живем. Не значит ли это, что, избегая страданий, мы перестаем жить?
Я осознал, что спускаюсь пешком, только через пару лестничных пролетов. Сквозь пыльные, давно не мытые стекла яростно пыталось пробиться солнце. Рубашка на спине моментально взмокла, и я впервые задумался о том, а куда, собственно, я иду? Назад к Анне? К бомжам на скамейку? Извиняться к Маше?
Я толкнул тяжелую дверь парадной и вышел на залитый солнцем московский дворик. В лицо мне пыхнуло жаром, яростной вонью раскаленных выхлопных газов и разогретыми щами из открытого окошка на первом этаже. Нащупав в кармане несколько бумажных купюр — сдачи от Машиного мороженого, я двинулся в сторону метро.
Да будет нижеследующее правдивое повествование в назидание не только пишущему историю со слов того, кто услышал ее от очевидцев и сохранил в памяти свидетельства, но и остальным потомкам Адама и Евы, дабы помнили о том, какую великую милость — свободу — они получили в дар от Создателя и как неразумно ею воспользовались.
…Женщина стояла под крепостной стеной и глотала пыль, летящую из-под колес и копыт.
Свалявшиеся волосы, черные круги под глазами, замазанные румянами щеки и подведенные кармином губы. Неподалеку визгливо смеялись и переругивались проститутки, такие же как и она, выползшие к закрытию городских ворот. Женщина шарила глазами по лицам наемников, сопровождавших до города обоз и прямо у ворот получивших плату, пытаясь угадать более щедрого. Может быть, ей повезет и она заработает пару монет на ужин и гостиницу. Ей многого не надо: угол потемнее и возможность побыть одной в этот дерьмовом Бремене, провонявшем мочой и навозом. Раньше она не замечала, что люди и их жилища могут так вонять, но знания, как известно, приходят с опытом…
Один из мужчин осадил лошадь прямо перед ее носом. Лошадь всхрапнула, женщина легко отпрыгнула в сторону, чтобы не оказаться под копытами. Мужчина крикнул что-то, но из-за скрипа телег, воплей торговок и рева загоняемого на ночь с пастбищ скота слов было не разобрать. Женщина, решив, что ее догадка верна, взяла лошадь под уздцы и повела ее в сторону трактира, но мужчина, дернув поводья, развернул лошадь налево, в боковую улочку, такую тесную, что даже пресловутое страсбургское копье, которым меряют проходы, неминуемо застряло бы среди почерневших от грязи и грибка бревенчатых стен. Вскоре они оказались в заваленном мусором тупике, прозывавшемся среди наблюдательных горожан Скверной дырой. Здесь воняло прокисшими кожами и тухлятиной, поскольку Дыра соседствовала с цеховой улочкой кожевников, о чем и оповещала жестяная размалеванная вывеска в форме коровьей шкуры. Гнилые кожи, сваленные в кучу прямо у черного входа одного из домов, нещадно смердели, из негодных ящиков вываливались останки рваной упряжи, тряпье и прочая гадость. Каменная мостовая по щиколотку утопала в помоях, потоками хлещущих поверх деревянных мостков, переброшенных между постройками. Мужчина, откинув серый плащ, подбитый волчьим мехом, спрыгнул с лошади, но, покачнувшись, прислонился к стене. Несколько секунд стоял, собираясь с силами, а потом жестом показал спутнице на дверь, призывая ее на помощь. Лошадь, состроив флегматичную морду, осталась на улице, мотая поводьями, ведь раззява-хозяин даже не удосужился привязать ее. Неужели он надеется найти ее на том же месте?
