Этих старых пещерных пизд я держал в страхе с помощью одного из номеров своей программы, где я в наряде Черной Вдовы исполнял Американский брачный танец. Я мог сделать так, что лицо мое колыхалось, вы не поверите, а звуки, которые я издавал в… э-э… оргазме, когда Она меня пожирала, — сами понимаете, я играл обе роли, изображал Саму Богиню и ради пущей безопасности превращался в камень… А у Нее для меня не хватало сока, вытекавшего из той дыры, ее единственного отверстия, и ее перенесли — вместе с жалкой платформой, вместе с жопой без формы — слепые уникумы без яиц, им пришлось ложиться на пол и подползать под Ее платформу в Костюме Носильщика-Многоножки, надевать который считалось большой честью, а они постоянно дрались из-за протокола ползанья, или проползкола… Так вот, все эти мальчики были сложены в штабеля до самого потолка и покрыты известняком… сами понимаете, они были не мертвее свежей устрицы, но умирали, как только раскалывалась раковина, и их пожирали, дрожащих, душистых и вкусных. И правильно — витамины… пожирали с помощью маленьких, украшенных драгоценностями стругов — нефрит, сапфиры и рубины цвета цыплячьей крови, сплошное великолепие. Разумеется, я стибрил все, что сумел сцапать своим цепким геморроем, — этому я научился, когда воровал в чикагских магазинах, чтобы платить налог за коксовое наслаждение. Три тысячи лет в шоу-бизнесе… потом, а может, и раньше, Майянский Календарь испоганили, сами знаете… я играл роль Кукурузного Бога в Священной Церемонии Повешения — дабы плодоносил сорт кукурузы, выведенный тем импресарио, что специализируется на чудесных эпизодических ролях, кои мне как раз впору, точно презерватив, он толкает умнейшие речи. Он к тому же еще и доктор, Знаменитый Врач, он перекроил мне лицо после того, как “Катастрофа” столкнулась лоб в лоб с моим “бентли”… копы говорят, они отродясь такого удара не видели, а это специальный паспорт, который я должен иметь при себе, — я не был полностью уничтожен.
А вот и мой доктор, он перекроил мне лицо после катастрофы. Теперь он зовет меня Пигмалионом, разве не остроумно? Вы его полюбите».
Доктор сидел в поблескивающем никелем хирургическом кресле. Его мягкая бескостная голова была покрыта серо-зеленым пушком, правая сторона лица, на дюйм ниже левой, гладким пузырем распухла вокруг мертвого, холодного подводного глаза.
— Доктор, познакомьтесь с моим другом, Агентом мистером D, он к тому же весьма привлекателен. (Бывает, он едва слышит, что ему говорят. Очень толковый специалист.)
Доктор вытянул свои укороченные жилистые пальцы, в которых неоновыми огнями блеснули хирургические инструменты, и разрезал лицо Джонни на кусочки света.
— Желе, — сказал доктор жидким бульканьем в затвердевших лиловых деснах. Его язык был раздвоен, и, когда он говорил, половинки переплетались. — Живое желе. Оно прилипает к человеку и растет на нем, как на Джонни.
В руки доктора были вкраплены маленькие папулы ткани. Доктор вынул из уха Джонни скальпель и срезал папулы в пепельницу, где те принялись медленно шевелиться, выделяя зеленый сок.
— Говорят, его хуй совсем не синхронизировался, вот он и отрезал его и сделал у себя в промежности какую-то жуткую пизду. У него есть целая палата, полная “поклонников”, как он их теперь называет.
При благоприятном ветре слышно, как они визжат на Ратушной площади. И все говорят: «Но это же интересно».
До катастрофы я был в лучшей кондиции, сами увидите в этой интересной картине.
Ли отвел взгляд от картины, посмотрел налицо и увидел мерцающие, фосфоресцирующие шрамы…
— Да, — сказал он, — я вас знаю… — вы мертвое ничто, которое бродит у всех на глазах.
Короче, мальчишка восстановлен и пялит на меня глаза, а вот он опять — днем позже бредет через улицу, и на лице его мерцает: “Этот номер не пройдет”… Копия есть инородное существо, нечто готовое прокрасться внутрь… мальчишки пусты и банальны, как солнечный свет, ее неизменный путь… Так он всего лишь точная копия, верно?.. пустое пространство оригинала…
Вот я и следил за двойником до самого Лондона, на “Хук фон Холланд”, и схватил его, когда он пытался придушить педрилу в одной спальне-гостиной… Я надеваю антибиотиковые наручники, и мы переходим в клуб “Мандрагора” для краткой содержательной беседы…
— Что тебе это даст? — резко спросил я.
— Запах, который я неизменно ощущаю, когда их глаза лезут из орбит… — Мальчишка посмотрел на меня, слегка приоткрыв рот и показав самые белоснежные зубы, какие только видело данное Частное Око[35]… застегнутая наперекосяк военно-морская форма, подбитая соленым туманом и пороховым дымом, запах хлорки, рома и заплесневелых суспензориев… А может, в резервной каюте, которая всегда заперта, прячется агент из отдела наркотиков… Там есть лестница в чердачную комнату, из которой он выглядывал и где расхаживала его мамаша… говорят, она умерла… умерла… с такими-то волосами… рыжими.
— Где ты его ощущаешь? — не унимался я,
— Повсюду, — сказал он, глаза пустые и банальные, как солнечный свет… — Точно весь покрываюсь шерстью… — Он смущенно поежился, хохотнул и выпустил сливки в свое тряпье…
— А после каждого дельца я хожу в кино… Сами знаете… — И он подал мне знак, мотнув головой влево и вверх…
Тогда в ответ я подал ему тот же знак, и слова запрыгали у меня в глотке, готовые вырваться, что они неизменно делают, когда я прав:
— Ты совершаешь паломничество?
— Да… Дорога в Рим.
Я убрал антибиотики и оставил его с мечтательным мальчишеским видом завязывать салфетку в палаческий узел… В автобусе из аэровокзала рядом со мной сел худощавый серый человек… Я предложил ему сигарету, а он сказал: «Свои имеются», — и я увидел, что он предъявляет мне бляху… «Полиция Сверхновой… Полагаю, вы — мистер Снайд». — И он подвинулся вправо и принялся шмонать меня, разглядывая фотографии, читая письма, исследуя мой временной трек…
— Вон один из них, — услышал я чьи-то слова, пока он разглядывал фото в моем досье.
— Хм-хм… да… а вот и еще один… Благодарю вас, мистер Снайд… Вы оказали нам неоценимую услугу…
Я остановился в Болонье, чтобы навестить своего старого друга Зеленого Тони, решив, что он может дать мне наколку… Четыре пролета вверх в многоквартирном доме, мимо старой суки, подпольно торгующей сигаретами и кокаином, разбавленным саночистителем, сквозь грязную коричневую занавеску — а вот и Зеленый Тони в своей берлоге, сплошь в китайском нефрите и с этрусскими плевательницами… Он сидит, откинувшись в кресле и задрав ноги на египетский трон, и курит сигарету в резном изумрудном мундштуке… Он не поднимается, но говорит: «Дик Трейси собственной персоной», — и перебирается на вавилонскую кушетку.
