Все это время кот крутился возле ног Севастьянова. Он крутился не просто так, а зажавши в зубах конец сорванной бельевой веревки. Кот, единственный среди нас троих, не поддался расслабляющей панике. Я не знаю, на что он рассчитывал – возможно, на кошачьего бога. Но в его осознанных действиях, в отличие от тупого бездействия отдельных представителей человечества, лежащих рядком в пыли и ждущих своего смертного часа, было много больше резона, чем в нашем неподвижном лежании.
– Ладно, подождет Кочубеев. – Севастьянов убрал кольцо и снова посмотрел в нашу сторону. – Ну-с, молодые люди? Кто из вас желает быть первым?
Я скосил глаза на Щелчкова. Может быть, он желает? Но судя по тоскливому взгляду, с каким он созерцал потолок, я понял, что мой добрый товарищ уступает свою очередь мне.
– Раз желающих нет… – Севастьянов на миг задумался, выбирая, кого из нас подвергнуть операции первым. Скальпель, как стрелка компаса, то показывал острием на меня, то смещался и смотрел на Щелчкова. – Придется начинать с крайнего.
Крайним был, как всегда, я. Такое уж у меня дурацкое свойство – всегда быть крайним.
«Ну уж нет», – подумал я хмуро, захотел повторить вслух, но из скованного моего организма не вылетело даже полслова. Я вспомнил, что забыл открыть рот, а когда наконец открыл, то забыл, что хотел сказать. Должно быть, из-за нервного состояния.
Мастер хирургических дел уже натягивал на себя колпак и прятал щетину на подбородке под заношенную марлевую повязку.
– Давненько я не практиковал по живому. – Глаза его блестели и бегали, а скальпель в волосатой руке делал в воздухе теоретические надрезы. – Все трупы, трупы – а с трупом какая жизнь? Ни совета, ни обиды, ни жалости. Его режешь, а он молчит; ножку-ручку ему оттяпаешь, а в глазах у него ни одной слезинки. Другое дело, когда пациент живой. Где подскажет, где бровью дернет. И сердце-то за живого радуется, как-никак живая душа, она участия требует и сочувствия. – Севастьянов зашмыгал носом, разжалобленный собственными словами. Потом сделал волевой вздох и со словами «Храни меня, Гиппократ» решительно шагнул в нашу сторону. Вернее, хотел шагнуть, но что-то там у него заело – туловище пошло вперед, ноги же остались на месте, словно бы приросшие к полу. Через секунду Севастьянов уже лежал, отплевываясь от поднявшейся пыли, а на его поверженном теле сидел доблестный кот Василий и вылизывал свою трудовую лапу. Ноги несостоявшегося хирурга были стянуты бельевой веревкой, скальпель при падении тела выскользнул из ослабевшей руки и скромно лежал в тенёчке на безопасном от Севастьянова расстоянии.
Надо было пользоваться моментом, и мы этим моментом воспользовались. Дружно, как по команде, вскочили и кинулись к незарешёченному окну. Я первый оказался на крыше, страх высоты ушел, съеденный новым страхом – страхом быть порезанным на кусочки. На крыше было даже приятно – в синем апрельском небе плавали вечерние облака, ветер холодил щеки, а где-то на далекой Садовой по рельсам стучал трамвай. Если бы не опасная ситуация, в которую мы сегодня влипли, я бы был, пожалуй, не против остаться здесь на часок-другой. Понаблюдать, как в окнах за занавесками двигаются живые тени, послушать разговоры людей, долетающие из ближних форточек, позапускать бумажные самолетики… да каких только интересных дел не придумаешь здесь, на крыше, – были бы желание и фантазия.
Крыша была не такая крутая, как показалась мне в первый раз. До края, обрывающегося во двор, было метра полтора или два. Слева поднималась стена соседнего, пятиэтажного дома; дом был выше нашего на этаж, и крыша упиралась в него, налегая тупым углом на серую кирпичную стену. Стена была пустая и скучная, одинокое окошко-бойница, прилепившееся под козырьком вверху, блестело, как слезящийся глаз, отражая предзакатное небо. Словом, уходить влево не имело никакого резона, путь к свободе, если и был, то лежал от нас по правую сторону.
Я стоял, держась за раму окна, со мной рядом стоял Щелчков и подталкивал меня нервно в спину. Кот Василий был тоже с нами, он приветливо махал нам хвостом и подмигивал – где, мол, наша не пропадала. Сзади, в глубине чердака, ворочался и бубнил Севастьянов.
– Без паники, – сказал я Щелчкову, – минут пять он еще провозится. А через пять минут мы будем уже вон там. – Я ткнул пальцем в купол Исаакия, который, будто мертвая голова, торчал из-за труб и крыш. Потом согнулся, чтобы не терять равновесие, и, касаясь рукою кровли, гремучей, шелушащейся и шершавой, стал карабкаться вверх и вправо.
Мы быстро достигли гребня и устроили короткую передышку, то и дело бросая взгляды на помятую коробку окна, через которое мы ушли от маньяка. Севастьянов из окна не показывался. Небо продолжало темнеть, и если бы не оконный свет, льющийся из дома напротив, наш отчаянный путь к спасенью превратился бы в дорогу на кладбище.
Отдышавшись, мы поползли дальше и удалились уже на приличное расстояние, как вдруг за нашими спинами раздался железный грохот. Наверное, и дурак догадался б, что, избавившись от веревочных пут, на крышу выбрался Севастьянов. Самого его видно не было, только слышно.
– Мальчики! – кричал он тревожно из-за длинных теней и выступов печных и воздуховодных труб. – Родные мои, ну что же вы! А гланды? А запущенные прыщи? А язва двенадцатиперстной кишки? – Голос его ломался от боли за наши непрооперированные тела. В нем было столько искренности и жалости, что Щелчков на секунду засомневался, а правильно ли мы поступили, сбежав. В смысле, по-пионерски ли? Но увидев мелькнувший скальпель и почувствовав мой тычок под ребро, он отбросил свои сомнения и ловко устремился вперед.
Голос Севастьянова смолк, зато грохот шагов по кровле стал уверенней, ритмичней и чаще. Видно, крыша для любителя кромсать по-живому была таким же привычным местом, как для нас улица или двор. Среди нас же лишь кот Василий чувствовал здесь себя как дома. Он ловко сбегал по скату и заглядывал в чердачные окна, пытаясь найти открытое. Но с окнами нам, увы, не везло.
Любая на свете крыша обладает одним неприятным свойством – она когда-нибудь да кончается. Человек же, если он не спортсмен-скалолаз, не птица и не отпетый самоубийца, сталкиваясь с такой неприятностью, в безнадежности опускает руки. Вот и мы, добравшись до края, тревожно заглядывали вперед, где за хилым, ненадежным барьерчиком начиналась дорога в пропасть. А вдоволь наглядевшись вперед, мы тревожно поглядывали назад, где с блестящим ножом в руке грохотал ножищами Севастьянов.
Справа были Прядильная улица и четыре этажа до асфальта. В темной яме за барьерчиком впереди находилась территория автобазы, где сторожем был Ёжиков дядя Коля. Слева к нашему дому почти вплотную примыкал трехэтажный флигель, но перепрыгнуть с крыши на крышу мог разве что цирковой акробат. Среди нас акробатов не было.
