Чед Оливер - Неземные соседи

— Самый благоразумный из нас, — говорил про него романист. — Он не пытается жить…

И Жорж Гризоль подавлял вздох. После того, как призрак смерти отошел, наличие надежного жилища и огня его больше не удовлетворяло. Новое существование представлялось ему во всем своем страшном однообразии и животной грубости. Вереница безрадостных дней, влекущих за собой одни и те же работы, мелкие и утомительные: вместе с детьми ежедневно срезать траву, расстилать и сушить звериные шкуры и сортировать камни, которые женщины ходили собирать в долине для постройки хижин. Нескончаемая работа, которая причиняла рукам мучительную боль!.. Есть одну и ту же пищу, страдать от холода, сырости, снега… В его возрасте, с его привычками! И причиной всему этому служила жажда жизни, неразлучная с их телом и обрекавшая их на такие страдания… Когда они вместе с историком поднимались медленными шагами по склонам, они с горьким отчаянием постоянно возвращались к прошлому. Они перечисляли все свои ежедневные мелочные удовольствия, все подробности своего минувшего благоденствия. А что они не высказывали, то угадывалось в их обоюдных речах. Это была тоска по фимиаму, который воскуривался их зрелому возрасту, по славе и поклонению, являвшимся законной наградой их трудов…

Романист шептал вполголоса слова, которые принимали в этой пустыне выражение безжалостной иронии. Слава!.. Ах, его слава!.. Он, руководитель современной французской мысли, доведен до существования дикаря, и власть его таланта обесценена… Власть оживлять действующие лица и идеи; всемогущество слова, приобретенное с таким трудом и теперь такое бесполезное…

— На что мы нужны? — говорил он.

А де Мирамар добавлял:

— Человечество будет делать свои первые шаги ощупью. Оно нуждается только в людях сильных и простых… Мы — анахронизм, мой друг…

Они входили в хижину, опускались на землю и замолкали. Твердые камни причиняли боль в пояснице. Сидя в углу, безумная качала головой и глядела на них своими бессмысленными глазами. Как далеко еще до сумерек! А после них настанет бесконечный вечер, а после вечера — ужасная ночь, во время которой сон слишком часто отказывает в нескольких минутах забвения… А потом начнется такой же день…

Ими овладело глубокое отчаяние…

— Не кричи так громко… Постарайся сказать мне, где у тебя болит, — повторял доктор Лаворель, склонившись над ребенком.

Мальчуган катался по полу хижины. Его побагровевшее лицо, облитое потом и слезами, исказилось от криков.

Женщины молча стояли вокруг него.

Мать пыталась объяснить:

— Его захватило как-то вдруг, сегодня утром. Вы только что ушли… Он стал кричать… Он уже вчера не бегал… Он что-то съел…

И тихим голосом, с мольбой, она твердила:

— Это очень серьезно, господин доктор?

— Ну, бодрей, мой мальчик! — повторял Лаворель. — Успокойся хоть на минуту.

Отодвинув тунику из шерсти, его пальцы осторожно ощупывали живот.

— Здесь? Или здесь?

В ответ раздался пронзительный рев.

— Плачь, если тебе от этого легче, но только не вырывайся… Чем больше ты будешь двигаться, тем будет больнее…

Он ощупал холодные ноги, замерзшие ладони и, взяв руку, стал считать слабое биение пульса. Он попросил меха и покрыл ими ребенка.

— Ничего нельзя сделать… Абсолютно ничего… — ответил он на молчаливый вопрос побледневшей от горя матери.

Он гладил густые волосы, окаймлявшие полное детское лицо, которое он знал таким живым и розовым.

— Сколько ему лет?

— Десять лет, господин доктор… Он сильный, он никогда не болел…

Приподнявшись, Жан увидел мальчуганов, столпившихся у порога и просовывавших в хижину любопытные лица.

— Бегите-ка к моренам за льдом. Принесите, сколько можете. Живо!

Он сел в углу, не переставая глядеть на ребенка, предоставленного всем ужасам страдания. Все тело мальчика корчилось, ноги его судорожно бились, кулачки отчаянно размахивали в воздухе.

И перед глазами Лавореля пронеслась другая картина: белая комната, залитая дневным светом, блестящие инструменты, расставленные на стеклянном подносе, и он сам, с напряженным вниманием склонившийся над детской фигуркой, ловкими руками спокойно и уверенно работающий над этим телом…

Четверть часа, двадцать минут… и ребенок спасен!..

Вошел Макс, привлеченный детскими криками, и увлек Лавореля из хижины.

— Зайди на минуту что-нибудь перекусить. Тебя ждут… Госпожа Андело спешила им навстречу.

— Бедная Рейн, — шептала она. — Это ее сынишка… Плохо дело?

Она никогда не была матерью, и это было ее большим горем. Волнение Рейн, ухаживавшей за своим ребенком, казалось ей все-таки меньшим несчастьем. Жан ничего не ответил. Она заметила его бледность и вздрогнула.

— Какой вы ставите диагноз? — спросил де Мирамар.

— Острое воспаление кишок… Это тот случай, когда может спасти только операция…

Он развел руками с жестом полной беспомощности.

— Я считаю его погибшим…

— Это ужасно, эти крики!.. Они будут еще долго продолжаться? — спросил Добреман.

— К вашим услугам вся долина Сюзанф, — грубо ответил Лаворель.

И, отойдя от него, вернулся к больному.

Три, четыре дня агонии. Крики умолкали и возобновлялись с новой силой… Все удивлялись, как мог этот тщедушный организм так долго сопротивляться… Затем крики перешли в жалкое всхлипывание ребенка, который, не находя сна, теряет терпение. Наконец, наступила тишина… У матери уже воскресала надежда: мальчик улыбался и говорил: — “Мне хорошо…” — Успокоившись, он заснул. Его лицо с заострившимся носом как-то сразу постарело.

Под шапкой жестких темных волос выступила необычайная бледность… И в течение всей ночи другой крик надрывал тишину, ужасный вой самки, у которой отняли ее детеныша.

Подымая один за другим тяжелые камни, старый Ганс, Жоррис и Франсуа вырыли у подножья сланцевого склона глубокую яму. Все жители долины Сюзанф собрались вокруг могилы. Ребенка положили на ложе из рододендронов, и мелкая листва покрыла его восковое лицо. Могилу засыпали булыжником и заложили большими камнями. Жалобный плач матери казался каждому из присутствующих собственным стоном. Они стояли неподвижно, в глубоком молчании, и никто из них не решился вымолвить слово. Даже дети были охвачены жутким оцепенением.

В долине дул ледяной ветер, погоняя, точно стаю злых зверей, тяжелые облака. Низкое небо свинцом нависло на скалы, казавшиеся в сумрачной полутьме еще более мрачными и суровыми..

Все чувстве вали себя беззащитными и ощущали над собой вечную угрозу болезней и физических страданий, которые они больше не умели облегать, и смерти, которую ничто не могло предотвратить. На них надвигались вражеские силы зимы и все ужасы горной жизни. Они чувствовали вокруг себя присутствие целого ряда темных сил, упорно старавшихся их уничтожить. До мозга костей ощущали они беспомощность своего существования. Жалкое, осажденное со всех сторон человечество содрогалось от страха перед первым же трупом. И, считая себя обреченными на проклятие, они готовы были завидовать тем, кто был захвачен в расцвете жизни и покоился теперь на дне нового моря.