Казалось, настроение испорчено надолго, но через несколько минут я заметил вдруг, что и раздражение, и злость на себя развеиваются стремительно, и им на смену приходит даже какая-то озорная беспечность, как после трудного и опасного дела, что наконец-то осталось позади. Сама Вера в нынешнем ее обличье тоже как-то сразу стерлась из памяти, словно и не сидела тут передо мной еще совсем недавно. Сохранилось только ощущение чего-то вязкого и душного, сосредоточенного и упорного, прошелестевшего в метре от меня, но не задевшего по счастью и теперь благополучно удаляющегося прочь. Я понял вдруг, что моя жизнь могла быть другой – на время или навсегда – понял и ужаснулся запоздало, тут же и перестав об этом думать, как о нечаянной опасности, что миновала сама собой.
В кафе ввалилась большая компания, стало неуютно и шумно. Пора было ехать на поиски Гиббса – все прочее осталось позади, за окном темнело, а сам город М., никак не возбуждая более, уже ощутимо тяготил. Ничего, осталось немного, успокоил я себя, потер обезьянью лапку и побрел к машине, кивнув напоследок бармену, поглядывавшему на меня исподтишка с профессиональным интересом.
Найти гостиницу Пиолина оказалось непросто, но в конце концов удалось и это. Все тот же пожилой клерк скучал за стойкой, в гулком холле не было ни души. Он не узнал меня или сделал вид, что не узнал, и это отчего-то неприятно задело. Отели, отели, чужие дома, комнаты, в которых никто не ждет, шептал я угрюмо, поднимаясь в лифте. Хотелось брюзжать самому с собой, а говорить с кем-то еще, и с Пиолином в особенности, не хотелось вовсе. Передохну пожалуй, решил я про себя, войдя в номер, швырнул в угол сумку и плащ, щелкнул тумблером телевизора и расположился в кресле напротив.
Экран поморгал, потом засветился ровным светом, и на нем замелькали кадры боевика. Герой, обаятельный и отважный, влюбив в себя дочку гангстера, распутывал нити коварных замыслов. Ему хорошо – сценарий написан кем-то хитроумным, и все ловушки заранее помечены крестиками. Знай себе, порхай неслышной тенью, постреливая из-за угла – финал все равно предопределен. Кого-то осудят, иные, глядишь, пойдут под венец, а на большее не хватит пленки… Нет уж, переключим дальше, вот еще один фильм – старый, черно-белый. Может быть интересно – пожалуй, вернусь попозже, а вот – что-то из жизни больших кошек. Кошки красивы, слов нет, но мне они не по нраву…
Я рассеянно перепрыгивал с канала на канал, пока не набрел на выпуск городских новостей. Ведущий беседовал с важным типом в костюме-тройке, которого вскоре сменил полицейский чин с хроникой происшествий за истекшие сутки. Я слушал в полуха – угоны автомобилей, пьяная драка, пожар на пригородном складе; тут же мелькали фотоснимки каких-то трущоб, в которых, наверное, каждый день происходят страшные вещи. Жизнь, что ни говори, может быть весьма рискованной штукой, об этом следует помнить, думал я, потягиваясь и с удовольствием ощущая собственную безопасность здесь, за прочными гостиничными стенами. Я даже повертел головой и обозрел каждую из них в отдельности, задержавшись с надменной гримасой на окне, закрытом гардинами, сквозь которые не проникнуть ничьему любопытствующему взгляду.
«…операции, проведенной в рамках… захвачена группа дилеров… короткая перестрелка… главарь злоумышленников по всей видимости убит…» – бурчал монотонный голос. Я снова повернулся к телевизору и вдруг застыл, будто окаменев – весь экран занимало большое фото Гиббса. Это было как удар, которого не ждешь и не можешь отвести; воздух наполнился множеством острых иголок, что-то оборвалось внутри и рухнуло на бетонные плиты, разлетевшись на тысячу частей.
«…давно разыскиваемый по делу… под псевдонимами… двое полицейских тяжело ранены…» – не смолкал голос. На экране быстро сменилось несколько новых кадров, а потом опять появился Гиббс, и бесстрастный комментатор провозгласил, не меняя тона: «…по свидетельству очевидцев, убит наповал… официального подтверждения… тело не обнаружено…» Я не хотел верить глазам, жмурился и тер их ладонью, но не верить было нельзя, как нельзя было спутать ни с каким другим лицо на фотоснимке, половина которого все еще ухмылялась чуть презрительно, очевидно не ведая, сколь скоротечна эта ухмылка. Потом фото убрали, и диктор перешел на другое, а я, не двигаясь с места, будто продолжал видеть перед собой все тот же мертвый взгляд, который, если не знать, можно было бы принять за живой. Но я будто знал уже – знал и не умел себя обмануть, постигая с каждой секундой, что случилось непоправимое, такое, что не сравнишь ни с чем, не отвергнешь и не отодвинешь прочь. И это было по-настоящему жутко – так, как не расскажешь никогда и никому – и давешний хищник, вытолкнутый за пределы сознания, наверное выл от ужаса, топорща шерсть и взрывая землю всеми четырьмя лапами, но вой его не был слышен здесь, в глухих стенах, еще мгновение назад радовавших своей прочностью, а теперь обступивших со всех сторон, надвинувшись вплотную, словно в темнице, из которой не вызволят, как ни молоти кулаками в дверь.
Прошли минуты, а может быть и часы. Я сидел, уставившись в грязно-серый экран и пытался осознать случившееся – собрать вместе растрепанные клочья и приглушить бессвязные крики. Фото Гиббса давно исчезло, и чин из полиции уступил место разбитной девице, щебечущей что-то о надвигающемся циклоне, а у меня по щекам текли слезы, и я не мог даже поднять руку, чтобы утереться, раздавленный, высушенный под мощной лампой и приколотый булавкой к листу картона вместе с тем, кого извлекли из долгого ящика, припомнив наконец и наскоро перечтя заслуги – извлекли, чтобы убедиться в собственной правоте, а убедившись, поставили последнюю печать, ярлык, что нельзя смыть, даже если он и не верен вовсе.
Что-то бессвязное трепетало в моем мозгу – словно живые картины в зыбучих песках. Гиббс и Кристоферы, два зловредных паяца, Гиббс и сумашедший хозяин мотеля, Гиббс в моей комнате в доме у Марии… Образы не сменялись поочередно, они будто наплывали все сразу – накатывали мутными волнами, наскакивали друг на друга и смешивались в одно, так что уже было не разобрать ни очертаний, ни красок, а потом отступали, бледнели и покидали раскаленную камеру, не оставляя ничего, кроме пустоты – слепого вакуума, в котором не бывает ни света, ни звука, и ни одной мысли не под силу проникнуть туда, чтобы утвердить хоть слабый след присутствия – пусть не меня, но моего чуть видного отражения. А потом на зрачки, глядящие внутрь, вновь набегала фиолетовая муть, возобновляя мельтешение бесплотных силуэтов, пропадающих один в другом, и опять я видел Гиббса, заносчивого и хмурого, насмешливого и жесткого, как тугая пружина – видел и не видел, знал, что он тут, перед глазами, и помнил, что все враки – нельзя видеть не существующих более и нельзя уцепиться за то, чего больше нет.
