30
148…
129…
Голосование явно шло в пользу Овсяникова.
Салтыков устроился за резервированным столиком.
Отсюда далеко было видно во все стороны — и бассейн виден, и вольера с собачкой, внимательно и тревожно наблюдавшей за шумом огромного человеческого котла. Открыв меню в чудесном кожаном переплете (так только коллекционного Тургенева издавали), Салтыков увидел государственный герб и два коротких, всем знакомых росчерка под текстом Федерального закона: «О государственном регулировании деятельности по организации и проведению особенных мер в создании и распространении объектов и мероприятий культуры и о внесении соответствующих изменений в некоторые законодательные акты».
В течение семи лет Салтыков, как обязательный член госкомиссии, внимательно перечитывал, изучал, правил эти строки множество раз, помнил их, как таблицу умножения.
Собственно, закону и полагалось стать такой таблицей умножения.
«Регулирование деятельности… организация и проведение особенных мер… Установление ограничений в целях защиты нравственности, прав и законных интересов граждан…»
Конечно, Закон приняли не сразу.
Противников у него оказалось больше, чем думали.
К счастью (на взгляд Салтыкова), взрывная поп-культура мешала самой себе.
Отсюда и своеобразный итог: выделение семи специальных территорий, зон культуры (ЗК), предназначенных исключительно для «осуществления деятельности по организации особенных мер в создании и распространении мероприятий культуры, организации издательских дел, распространения, подписки, театральной деятельности и других видов указанной продукции». А также «выявления, запрещения и пресечения деятельности лиц, осуществляющих указанную деятельность без получения специальных лицензий».
Зон культуры на самом деле оказалось шесть; седьмую пока не определили, — не все регионы сразу и охотно высказывались в пользу культуры.
ЗК-1 — Калининградская область,
ЗК-2 — Орловская,
ЗК-5 — Кавказский ЦИК,
ЗК-4 — Уральский округ,
ЗК-5 — Алтайский край,
ЗК-6 — Приморье.
Целая радуга нашивок.
«Срок действия ЗК неограничен… Решение о ликвидации правительством ЗК не может быть принято до истечения 10 (десяти) лет со дня подписания Закона… В случае, если в течение 3 (трех) лет с даты получения разрешения на осуществление деятельности по организации и проведению творческих дел в ЗК организатор не приступил к осуществлению деятельности по организации, данное разрешение аннулируется…»
За столиком в углу устроился академик Флеров.
Увидеть такого человека — как Большую пирамиду увидеть.
Лицо заквашенное, как фосфорит, глаза спрятаны под мохнатыми сердитыми бровями. Девяносто три года, почтенный возраст. На обязательную рабочую анкету: «Ваши планы на следующий год?» — академик в последние годы привычно отвечал: «Наверное, умру», но жил себе и работал, огорчая поклонников Овсяникова. «Всякая смерть закончится, — не раз утверждал академик Флеров, — когда женщины перестанут рожать». И хотя совершенно не верил в конец света, был готов к нему. Дома в Москве ждали академика молодая жена (пятьдесят три года) и семеро козлят, а он сидел в АлтЦИК за отдельным небольшим столиком и с неудовольствием поглядывал на окружающих, на вольеру с собачкой, на облицованный розовым мрамором бассейн. Он сразу напомнил Салтыкову какое-то существо из мира животных, но существо серьезное, не из каких-то там смрадных.
В зале возник и распространился взволнованный шум.
К отдельному столику проследовал господин Овсяников в темном фраке.
Он барственно кивал вправо, влево, а для компании сдвинули два больших стола, принесли недостающие стулья, — привел он все же с собой некоторых выпестышей, и Мерцанова, как драгоценность, сверкала волшебными глазами.
Увидев Мерцанову, кто-то рядом с Салтыковым вспомнил еще одну историю о невероятных приключениях Свободного театра.
Однажды под Иркутском где-то слегла Мерцанова, скорее каприз, чем болезнь.
Замену великой актрисе с трудом, но все же нашли — провинциальная дебютантка, очень хорошенькая, но излишне впечатлительная. Шептались, что она случайная дочь заезжего актера, имя которого даже Овсяников произносил с уважением. Впрочем, на сцене новая Дездемона держалась приемлемо, и действие благополучно катилось к сцене убиения. Но тут волнение, страх… Кровать под балдахином… Черный, как голенище, Отелло вкрадчиво подходил к кровати… Медлил, вызывая в душах онкилонов и выпестышей мистический ужас… Потом резко отдернул шелковый балдахин и в мгновенной тишине все увидели… ноги! Дездемона — неопытная, устрашенная собственным творческим взлетом, в кровати устроилась ногами не в ту сторону. Понятно, Отелло тут же задернул балдахин и (сам уже волнуясь) все так же вкрадчиво обошел кровать. А пока он шел, прикидывая сложившуюся ситуацию, провинциальная Дездемона тоже не дремала, сообразила, что лежит не в том направлении, и тихонько перелегла. И, когда Отелло резко откинул балдахин, зал снова увидел ноги…
К столику Овсяникова подвалило раскрашенное помадой человекообразное существо — известный композитор, так о нем писали.
«Потанцуем, Муму?»
Салтыков вежливо отказался.
Звенел смех, счастливо звенели бокалы.
Счастливые, праздничные, полные ожидания голоса.
На дискотеке в Варшаве Мерцанову пригласил на танец мускулистый мужчина. Расчувствовался, обняв великую артистку: пусть пани не пугается, он только что с зоны. Отсидел, вышел честный. Пани не должна падать в обморок, он всего только убил жену, падла она была. Я бы точно хлопнулась в обморок, а наша Мерцанова — божество, она само божество, нежность сладкая, тут же по телефону сообщила местной польской подружке: «Здесь один пан. Он холост!».
Такие истории следовали одна за другой.
Каждый хоть раз видел на сцене Мерцанову.
Вот игралась, с любовью вспоминал кто-то, героическая драма — с тоской, торжеством, с чудесными ариями. За несколько часов до спектакля у местной примы (играли в Харькове) сел голос. Мэтр (Овсяников) впал в бешенство: билеты раскуплены, спектакль отменять нельзя. И тут, как по волшебству, возникла юная хористочка. О Господи, она же всю жизнь мечтала об этой роли! Она поет, знает все тексты, готова отыграть спектакль без единой репетиции!
Овсяников махнул рукой и выпустил юное дарование на сцену.
Ротик прелестный, жесты поставлены, но пения нет, нет никакого пения, одни ничтожные звуки. Останавливать спектакль нельзя, ну никак нельзя, это как остановить поезд на полном ходу. К счастью, в начале второго акта героиня встретилась, наконец, со своим возлюбленным. За спиной ее — измена, отчаяние, тьма. В приступе покаяния вскинула руки: «Вбий мене!» — и герой бросился на нее с ножом. С бутафорским, конечно, но ужасным.
