- С почином тебя, Артем! – провозгласил старлей.
Затем последовали непременные «За настоящую мужскую дружбу», «За то, чтоб не последняя», «За прекрасных баб», «Шоб у нас все было!» и прочие непременные в русском застолье тосты. В какой-то момент я с удивлением обнаружил, что бутыль уже ополовинена, а я рассказываю лейтенанту все перипетии моих последних неприятностей. Федор же, приобняв меня за плечи, заплетающимся языком говорит: «Хороший ты мужик, Артем, но занимаешься всякой херней!». Затем он начал меня убеждать, что вся беда в столице, а нормальный мужик (вроде меня) должен жить непременно в провинции и заниматься настоящим мужским делом (вроде работы автомеханика).
- В вашей Москве одни пидоры и студенты, которые тоже пидоры, - с великой убежденностью вещал он, - а настоящие мужики все здесь!
При этом он так истово стучал себя в грудь могучим кулачищем, что я испугался за его здоровье. Остатками гаснущего сознания я понял, что, если хочу выжить, то пьянку пора заканчивать. Мне не сразу удалость донести эту мысль до собутыльника, который, кажется, только вошел во вкус, но через некоторое время он внял моим доводам.
- Эх, - сказал он с глубоким сочувствием, - слабое у тебя здоровье. Это все Москва ваша виновата! Ничего, поживешь тут у нас и...
Глаза его снова сфокусировались на бутылке. Я торопливо сказал:
- Ну, по последней – и спать.
Налили по последней.
- Ну, удачи! – рявкнул шериф, хлопнул стопку и побрел к своей машине.
Шел он с некоторым напряжением, но, оказавшись за рулем, неожиданно приободрился, и, посигналив на прощанье, резво стартанул. Я подивился стойкости местной милиции и вернулся в пакгауз. Меня сильно шатало, и в голове плавала светлая муть. Литр крепкой самогонки на двоих – это был явный перебор, но я как-то автоматически налил себе еще. Застыв со стопкой в руке я задумался – хотелось произнести какой-нибудь завершающий тост. Взгляд мой упал на блестящие поверхности нелепого паровоза, и я с пафосом провозгласил:
– За тебя, Феофанов, несчастный ты придурок!
Последняя стопка вырубила меня как дубиной по голове, и дальнейшее помнится очень смутно – кажется, я зачем-то полез в кабину паровоза. Во всяком случае, проснулся я там, скрючившись в жутко неудобной позе и весь закоченевший на железном полу. Сказать, что мне было плохо – сильно приукрасить ситуацию. Руки тряслись, ноги подкашивались, а в голове перекатывались некие не вполне круглые, но жутко неудобные предметы. Возможно, это были загадочные бруньки... Вдобавок, я оказался весь перемазан засохшей кровью - тряпка на руке каким-то образом размоталась. Впрочем, в кабине было чисто – похоже, рана раскрылась и успела засохнуть до того, как я влез в паровоз... Удивительно, что я не истек кровью...
Выбраться из кабины было сродни подвигу – я даже не мог ругаться, только тихо постанывал. Огляделся вокруг, ожидая увидеть кровавый след – но все было чисто. Ну и черт с ним, не до загадок... тем более, что с улицы уже доносился отвратительно бодрый голос Федора:
- Але, гараж! Подымайся, Артем!
Солнечный лучи из открытых ворот полоснули по глазам – я болезненно сморщился и издал слабый стон.
- Что, плохо? – догадался лейтенант, - эх, столица... А ну как я тебя сейчас поправлю!
Перед моим носом появилась знакомая стопка. От запаха алкоголя меня чуть не вывернуло, в сознании смутным эхом прозвучало сакраментальное: «На бруньках!», «Як слиза!», но было поздно – решительный шериф моментально влил в меня страшный напиток, и уже подсовывал огурец.
К моему удивлению, мир резко просветлел и сознание вернулось. Заботливый старлей уже подносил вторую, приговаривая, что клин надо вышибать клином, и что рассолом голову не обманешь. Я уже почти не сопротивлялся, лишь вяло бормотал, что надо же работать, и что Михалыч придет за машиной...
- Тю, а ты разве не закончил уже? – удивился Федор. – вроде на месте все...
Я с тупым удивлением посмотрел на лейтенанта, потом перевел взгляд и увидел, что «Москвич» действительно стоит на всех четырех колесах, а домкрат заботливо поставлен на свое место под верстак. С некоторым усилием я спустился в яму и обнаружил, что новая пружина и шаровые опоры находятся на положенных им местах, и все гайки плотно закручены...
- Я и сам удивляюсь, - сказал Федор, - когда, думаю, Артем успел? Вроде уезжал – все разобрано было... Ну ты даешь, столица!
Я помотал головой, пытаясь прийти в себя. Ситуация не прояснилась. Я посмотрел на руки – они были чистыми, только рукава комбинезона в крови. Что же это получается - я, в полном беспамятстве, собрал подвеску да еще и руки успел помыть? Ничего себе бруньки... Странно это все. Думать о странном не хотелось – думать вообще не хотелось. Хотелось спать. Лейтенант отбыл по своим милицейским делам, а я завалился на раскладушку и погрузился в сон, из которого меня вывело только громогласное приветствие Михалыча.
Неистовый дед расплатился со мной за ремонт, добавив «от чистого сердца» еще одну бутыль – по счастью, поменьше предыдущей, и отбыл. Спорить с ним сил не было. Сомнамбулически побродив по пакгаузу, я решил, что лучшее лекарство от похмелья – здоровый сон, и вернулся на раскладушку. Снилась мне всякая чушь – я мчался на нелепом паровозе Феофанова в сияющие дали, среди немыслимой красоты пейзажей, но мне почему-то было очень грустно. Со мной в кабине стоял Михалыч и ветер развевал его седую бороду. Он был непривычно молчалив и задумчив. Среди хитрых рычагов управления шустро поворачивался какой-то невзрачный мужичонка преклонных лет, одетый странно и старообразно. Во сне я как-то сразу догадался, что это и есть пресловутый мастер Феофанов. Мне очень хотелось расспросить его о том, что на самом деле случилось с ним и с паровозом, но я почему-то не мог произнести ни слова. Да и глупо было спрашивать – вот паровоз, вот механик – что мне еще надо? Во сне это казалось очень логичным. Неожиданно паровоз шумно затормозил, выпуская клубы пара.
- Конечная! – сказал Феофанов и указал на Михалыча - ему сходить.
- А нам? – спросил я.
- Мне туда дороги нет, а тебе пока рано.
Я не очень удивился, во сне его слова показались мне исполненными глубокого смысла. Между тем, Михалыч кивнул мне на прощание и так же молча сошел на какой-то заброшенный полустанок. Вокруг расстилалась серая безрадостная равнина, и вид ее навевал тоску. Феофанов зачем-то застучал кулаком по клепанному котлу, издавая неожиданно сильный грохот, и потянул за рукоятку гудка – паровоз почему-то издал совершенно автомобильный звук клаксона. Тут я понял, что проснулся, и кто-то барабанит в ворота пакгауза, перемежая эти упражнения резким бибиканием. Я пошел открывать.
