Дэвид вскочил из-за стола так резко, что его стул опрокинулся, будто в припадке. Не разбирая дороги, он устремился вниз по склону и даже не обернулся на отчаянный зов Лизы.
Вернувшись домой, он то содрогался от рыданий, то впадал в глубокое оцепенение, а потом без сил рухнул в кресло. Всю ночь он курил трубку и с закрытыми глазами разговаривал сам с собой, стараясь не повышать голос:
— Я обрел власть, доселе неведомую ни одному человеку. Мне пока неизвестны ее границы, пределы и возможности. Магия тоже имеет свое начало и свой конец. Ах, Лиза, видела бы ты, что я сделал с этой долиной! Она исчезла, просто исчезла, вернулась в первобытный хаос. А красота перекочевала сюда! — Он открыл глаза и уставился на стихотворение, как на священный Грааль. — Здесь она в вечном плену, в ночных строках на клочке бумаги! Я войду в историю как величайший поэт! Это было мечтой всей моей жизни.
— Мне страшно, Дэвид. Надо порвать стихотворение и бежать из этих мест!
— Уехать? Именно теперь?
— Тут опасно. Вдруг твоя власть выйдет за пределы долины?
У него в глазах вспыхнул яростный блеск:
— Значит, я смогу уничтожить и вместе с тем обессмертить Вселенную. Сонет, задумай я его сочинить, будет иметь такую силу.
— Но ты не станешь его сочинять, правда? Пообещай мне, Дэвид!
Он ее не слышал. Можно было подумать, его занимает музыка космоса, движение крыльев в прозрачной вышине. Казалось, он прикидывает в уме, сколько столетий томилась здешняя земля в ожидании поэта, который напитается ее силой. Долина превратилась для него в центр мироздания.
— Это будут великие стихи, — задумчиво говорил он. — Превосходящие все, что было написано до меня. Они затмят славу Китса, Шелли, Браунинга и все прочих. Стихи о Вселенной. Впрочем, нет. — Он скорбно покачал головой. — Боюсь, мне это не под силу.
Затаив дыхание, Лиза сидела рядом.
С улицы влетел новый порыв ветра, чтобы занять место плененного собрата. Только теперь у Лизы вырвался вздох облегчения.
— Я вдруг испугалась, что ты преступил черту и взял в плен все ветра на земле. Значит, это была ложная тревога.
— Ничего себе, «ложная тревога»! — с жаром воскликнул он. — Это настоящее чудо!
И он сжал ее в объятиях, осыпая поцелуями.
За пятьдесят дней на свет появилось пятьдесят стихотворений. В них высилась скала, качался стебель, раскрывался бутон, белел камешек, полз муравей, на землю опускалось птичье перо и марево дождя, с гор сходила лавина, солнце иссушало череп, со стуком падал ключ, ломался ноготь, разлеталась вдребезги электрическая лампочка.
Признание обрушилось на него тропическим ливнем. Его стихи пользовались огромным спросом, их читали во всех уголках земного шара. Критики называли эти шедевры «кусочками янтаря, в которых застыли фрагменты жизни», и утверждали, что «каждое стихотворение — это окно в большой мир…»
В одночасье он стал знаменитостью. Потребовался не один день, чтобы до него это дошло. Встречая свое имя на книжных переплетах, он признавался, что не верит своим глазам. С трудом верилось и тому, что писали в рецензиях.
Потом у него в душе стал тлеть уголек, который раздувался все сильнее и со временем принялся пожирать его тело, руки, ноги, лицо.
Среди шумихи и славословия жена прижималась к нему щекой и нашептывала:
— Настал твой звездный час. Когда еще такое повторится? Никогда.
Он показывал ей письма, которые получал из самых разных мест.
— Видишь? Вот, например. Из Нью-Йорка. — От возбуждения он заморгал и не смог усидеть на месте. — Заказывают новые стихи. Возьмут хоть тысячу. Или вот еще, взгляни. — Он протянул ей письмо. — Этот издатель говорит: если я способен так несравненно писать про какой-то камешек или каплю воды, подумать только, что получится, когда я… ну, скажем так, обращусь к реальной жизни. К живой материи. Нет, ничего грандиозного. Взять, допустим, амебу. Или, к примеру, птицу — я как раз сегодня утром видел…
— Птицу? — Она застыла в ожидании объяснений.
— Да-да, колибри — она то зависала в воздухе, то опускалась, то взмывала вверх.
— Надеюсь, ты не…
— А почему бы и нет? Это всего лишь птичка, одна из миллиардов ей подобных, — застенчиво сказал он. — Одна птаха, одно стихотворение. Не лишай меня такой малости.
— Одна амеба, — глухо подхватила жена. — А потом одна собака, один человек, один город, один континент, одна Вселенная?
— Что за чушь. — У него нервно дернулась щека; он принялся расхаживать по комнате, откидывая со лба темные волосы. — Не надо драматизировать. Ну, допустим, одна собака… а по большому счету, и один человек — что здесь такого?
Она вздохнула:
— Именно этого ты страшился, в этом видел опасность, когда впервые открыл свой дар. Не забывай, Дэвид: эта власть на самом деле тебе не принадлежит, мы по чистой случайности поселились вблизи долины…
Теперь он заговорил очень тихо.
— Случайность или судьба — какая разница? Важно то, что я сейчас на вершине, а все прочие… все эти… — Он вспыхнул и замолчал.
— Договаривай, — поторопила она.
— Все прочие называют меня величайшим поэтом за всю историю человечества!
— Это тебя погубит.
— Ну и пусть! Хватит об этом.
Он удалился к себе в кабинет и с досадой присел у окна, глядя на грунтовую дорогу. Не успел он прийти в себя, как ему на глаза попалась каштановая собачонка, которая трусила по обочине, вздымая бурунчики пыли.
— Да, я чертовски хороший поэт, — зашептал он, берясь за перо.
На бумагу легли четыре торопливых строки.
Собачонка время от времени визгливо тявкала, огибая дерево или натыкаясь на зеленый куст. Перепрыгивая через лозу, она ни с того ни с сего умолкла и начала рассыпаться в воздухе, а потом и вовсе исчезла.
Запершись в кабинете, он лихорадочно строчил стихи, пересчитывал камешки в саду и простым упоминанием превращал их в звезды, увековечивал облака, шершней и пчел, гром и молнию — всего лишь завитками своего почерка.
Как он ни прятал самые сокровенные стихи, они все же попались на глаза жене.
Однажды, вернувшись после длительной вечерней прогулки, он застал ее над разложенными рукописями.
— Дэвид, как это понимать? — требовательно спросила она, переполняясь холодным гневом. — Это стихотворение. Сначала собака. Потом кошка, пара овец — и в конце концов… человек!
Он выхватил у нее листы.
— Подумаешь! — Ящик письменного стола с грохотом захлопнулся. — Никчемный дед, старые овцы, блохастая шавка! Без них воздух чище!
— А это? Как ты это объяснишь? — Она держала перед глазами самый последний листок. — Женщина. Трое детей из Шарлоттенвиля!
