И все же во многих отношениях он был сейчас могуществен, как никогда. Да, территория уменьшилась, но меньше стало и тех, с кем доводилось ее делить. Он теперь был не столько командным игроком, сколько единоличником. Не то чтобы об этом многие знали...
Впрочем, кое-что не изменилось. Формально он все еще был сотрудником УЛН, ну или тех останков организации, какие еще сохранились на земном шаре. Мир давно повалился на бок — во всяком случае, близлежащие его части, но обязанности Дежардена остались прежними: минимизировать ущерб.
Вчерашние локальные пожары сегодня преобразились в пылающие преисподние, и Дежарден всерьез сомневался, что их теперь вообще возможно потушить, но он был из тех, кто мог хотя бы сдерживать их наступление. Он все еще оставался правонарушителем — смотрителем маяка, как он назвал себя в тот день, когда они наконец смилостивились и позволили ему остаться, — и сегодняшний день будет похож на все остальные. Предстоит отражать атаки и разоблачать врага. Какие-то жизни прервутся во имя спасения других, более многочисленных или более ценных. Надо будет уничтожать болезнетворных микробов и поддерживать имидж.
Повернувшись спиной к восходящему солнцу, он переступил лежащее под ногами женское тело, нагое и выпотрошенное. Эту женщину тоже звали Элис.
Он попытался вспомнить, совпадение это или нет.
Мир не умирает, его убивают. И у убийц есть имена и адреса.
Юта Филлипс [1]
Все начинается со звука в темноте. Дрейфуя по склону подводной горы, Лени Кларк готовится к неизбежному расставанию с одиночеством.
На таком расстоянии она совершенно слепа. «Атлантида» с ее подвесными рамами, маячками и иллюминаторами, истекающими в бездну размытым светом, осталась в сотнях метрах позади. Достаточно далеко, чтобы не мигало никаких сигналов, чтобы огоньки на каналах инженерных сетей и наружных хранилищах не загрязняли мрак. Линзы на глазах могут использовать для зрения малейшую искорку, но не способны создать свет там, где его не существует. Как здесь. Три тысячи метров, триста атмосфер, три миллиона килограмм на квадратный метр выжали из мироздания все до последнего фотона. Лени Кларк слепа, как последний сухопутник. За пять лет на Срединно-Атлантическом хребте она успела полюбить слепоту.
А теперь все вокруг заполняет комариное зудение гидравлики и электрического тока. Сонар мягко постукивает по ее имплантатам. Зудение неуловимо переходит в писк и гаснет. Легкий толчок: что-то замирает прямо над ней.
— Дрянь. — Механизм в горле обращает словечко в тихое жужжание. — Уже?
— Я дал тебе лишних полчаса. — Это голос Лабина. Его слова преобразованы той же техникой, но искаженный звук теперь стал для нее привычней оригинала. Она бы вздохнула, будь здесь возможно дыхание.
Кларк включает налобный фонарь. Во вспыхнувшем луче появляется Лабин: черный силуэт, усеянный точками внедренных механизмов. Впадина на груди — диск со множеством щелей, хром на черном фоне. Роговичные накладки превращают глаза в пустые матовые овалы. Он выглядит так, словно создан из теней и технологий. Кларк знает, что за этим обликом скрывается человечность, но помалкивает об этом.
Рядом с Лабином парит пара «кальмаров». С одной из метровых торпед свисает нейлоновый мешок, бугрясь всяческой электроникой. Кларк переворачивается ко второй, сдвигает тумблер с «Ведомый» на «Ручной». Машинка вздрагивает и выдвигает рулевое устройство.
Кларк, не раздумывая, отключает фонарь. Все снова поглощает тьма. Ни движения, ни огоньков. Никаких атак.
Просто все здесь по-другому.
— Что-то случилось? — жужжит Лабин.
Ей вспоминается совсем иной океан на другом краю мира. Там, на источнике Чэннера, стоило выключить свет, загорались звезды, тысячи биолюминесцентных созвездий: рыбы освещались как посадочные полосы аэропортов; мерцали членистоногие; сложными переливами вспыхивали виноградинки гребневиков. Чэннер песней сирены приманивал этих причудливых обитателей средних глубин, заставляя погружаться глубже обычных для них слоев, подкармливая незнакомыми веществами и превращая в чудовищных красавцев. Там, на станции «Биб», темнело лишь тогда, когда свет зажигали.
Однако «Атлантида» — не «Биб», а это не Чэннер. Здесь свет исходит лишь от грубых, неуклюжих машин. Фонари пробивают в черноте пустые тоннели, безжизненные и уродливые, как от горящего натрия. А выключишь их, и... пусто. В том-то и весь смысл, конечно.
— Так было красиво, — говорит она.
Ему не требуется пояснений.
— Было. Не забывай только, почему.
Она хватается за руль.
— Просто тут все... по-другому, понимаешь? Иногда мне почти хочется, чтобы из глубин вырвался какой-ни- будь здоровенный зубастый поганец и попробовал отхватить от меня кусочек.
Она слышит, как оживает «кальмар» Лабина — невидимо для глаз, но где-то рядом. И запускает собственный, чтобы последовать за ним.
Сигнал она принимает одновременно на низкочастотник и на сам свой скелет. Вибрация костей глубоко отзывается в челюсти, а модем просто пищит.
Она включает приемник.
— Кларк.
— Кен тебя нашел, а? — Воздушный голос, не изуродованный приспособлениями для подводной речи.
— Ага. — Слова Кларк по контрасту звучат неприятно и механически. — Мы уже двинулись.
— Хорошо. Просто проверка. — Голос ненадолго замолкает. — Лени?
— Я тут.
— Просто... осторожнее там, ладно? — просит ее Патриция Роуэн. — Ты же знаешь, как я волнуюсь.
Они всплывают, и вода неуловимо светлеет. Она и не заметила, как мир перекрасился из черного в синий. Кларк никогда не успевает поймать момент, когда это происходит.
С тех пор как Патриция дала отбой, Лабин молчал. Теперь, когда густая синь плавно переходит в лазурь, Кларк проговаривает мысль вслух.
— Она тебе по-прежнему не нравится.
— Я ей не доверяю, — жужжит Лабин. — А так — вполне себе нравится.
— Потому что она — корп?
Их уже много лет никто не называет корпоративными управляющими.
— Бывший корп. — Машинка в горле не скрывает, с каким мрачным удовольствием он это выговаривает.
— Бывший, — повторяет Кларк.
— Не потому.
— Так почему?
— Список причин тебе известен.
Известен. Лабин не доверяет Роуэн, потому что когда-то, давным-давно, она всем заправляла. Это по ее приказу их всех тогда привлекли к делу, взяли поврежденный товар и испортили пуще прежнего: переписали воспоминания, переправили побуждения, даже совесть переделали во имя какого-то неопределимого, неуловимого общего блага.
