Утром меня и еще нескольких растолкал какой-то пузатый здоровяк-военный, сказал что он — капитан, и мы поедем с ним. Потом мы пошли завтракать, и еды мне досталось много, потому что никто, кроме меня, есть ее не стал. Я спросил ребят, хорошо ли служить на корабле, они ответили, что плохо, потому что долго. А один сказал, что я дурак и капитан этот сухопутный. Потом они сказали, что служить придется в стройбате, а служить там тоже плохо, потому что надо работать. Работать я боялся, ведь не привык, не любил и не умел, да и вообще душа не лежала, поэтому решил после завтрака открыть окно в туалете и сбежать. На окнах были сняты ручки, но я надеялся справиться своей отверткой, обыскивали нас небрежно, и я спрятал ее в рукаве.
По зданию призывного пункта слонялось огромное количество призывников, и, выйдя из столовой, я сразу затерялся в толпе. Меня кто-то окликнул в спину, но я не обернулся. Сперва я наугад ходил по коридорам и лестницам, чтобы удалиться подальше от своих приятелей и сухопутного капитана, а потом отыскал туалет. В туалете стояла страшная вонь, потому что половина сливных бачков не работала. В то же время все унитазы были заняты, видимо, от местной еды. Я порадовался, что с детства привык жрать любую дрянь, и стал ковырять окно отверткой. Сидящие на унитазах смотрели на меня с сочувствием и давали всякие бестолковые советы. Потом один поднялся, подошел, осмотрел окно и сказал, что я дурак, а окно заколочено гвоздями. Я ткнул его отверткой в нос, чтоб он не задавался, и спросил, не умеет ли кто вытаскивать гвозди. Но помогать мне никто не стал.
Тут распахнулась дверь и вбежал один из моих давешних приятелей, который сказал, что вызывают нашу команду и все меня ждут у выхода вместе с капитаном. Я ответил, чтоб он убирался, никакой команды я не знаю и его вижу в первый раз. Он был обескуражен, тем более что присутствующие в туалете меня поддержали. Я пообещал ткнуть и этого чудака отверткой, если он не исчезнет, и он сразу ушел. Оказалось, что в туалете сидят в основном поступившие так же, как и я. Они теперь были как бы в бегах и ждали конца призыва, когда толпа в коридорах рассосется и их найдут, чтобы отправить в какое-нибудь место получше. Или, конечно, похуже.
Так мы и жили: ночью пили водку вновь прибывших, днем спали все время, когда не жрали и не торчали в сортире. В общем, мне это житье понравилось — я слышал много интересных рассказов, даже стал задумываться о своей жизни. Потом я стал замечать: если водка есть и не надо тратить время на ее поиски, то на третий-четвертый день начинаешь задумываться. И тогда многое понимаешь. Сколько же людей никогда так и не посмотрели в глубь себя из-за постоянной нехватки водки? Водка — необходимое и страшное зло. Примерно через пару недель я начал предчувствовать недоброе. Водка должна была поступить с нами жестоко, иначе и быть не могло. Незаметно для многих ее стало становиться все меньше, но я был настороже. Я даже сделал некоторые запасы, и когда за водку стали драться, сберег здоровье. Но настал и мой час. Однажды я лег спать трезвым.
Трезвость, я имею в виду абсолютную трезвость, страшна мыслями. Не такими, как от изобилия водки, а черными. Лежишь и думаешь, и тошнит. И все вокруг черное. Я слышал, как люди в этом состоянии проклинают все, собираются начать новую жизнь, бросить пить. Это чистое сумасшествие — если тебе так плохо уже сейчас, зачем же так страдать всю жизнь по своей воле? Конечно, можно притерпеться, но все равно до конца не привыкнешь. Ходишь как раб. То надо, это надо. И я решил сбежать домой. Но сначала надо было или найти водки на посошок, или отлежаться хоть пару дней.
Увы, полдня не хватило. Пришли солдаты, стали ругаться на нас, потом бить, а потом отнесли вниз по лестнице в автобус. Нас покидали на сиденья, автобус поехал и всех стало тошнить. Кого-то первого, а потом сразу всех. А около кабины водителя стоял здоровенный офицер, я не видел его лица, все расплывалось, и кричал: «В Афган! В Афган! В Афган, суки!»
Я слышал про Афган и не хотел туда. Но что я мог сделать? Что моя отвертка против его сапогов? Офицер был пьян и весел, орал всю дорогу до аэродрома. Я думаю, что это был аэродром, потому что очнулся в самолете. Но точно не знаю — из автобуса меня выбросили, и я ударился головой. Видимо, там что-то повредилось, и я плохо помню, как мы летели. Раз, правда, мне захотелось выглянуть в окно, там их было два или четыре, но сразу стошнило. А офицер летел где-то в другой комнате, иногда только заходил и смотрел, какие мы злые. И радовался. От него пахло выпивкой. Я стал ненавидеть офицеров, как ментов.
Наконец мы куда-то прилетели. Вошли другие офицеры, стали орать, что мы свиньи и все опаскудили, и выгнали нас наружу. Выходить надо было по лестнице, кто-то сверху на меня упал, я покатился, и меня стошнило на лестницу тоже. Офицеры пинали меня ногами, а когда перестали, поставили меня в строй. Сперва меня, а потом ко мне пристроили всех остальных, кто прилетел, и повели куда-то. Было жарко, я три дня почти не ел, а что ел, то вылилось. Я спросил, всегда ли в Афгане так жарко. Офицеры сказали: «Вешайся, сука, это еще и не Афган вовсе!»
Сзади меня подталкивали, и кое-как я дошел. Солдаты живут в казармах, там у них кровати в два этажа, коридоры, каптерка, умывальник и оружейная комната. Может, и еще что есть, но там я не был. Первым делом нас всех по очереди солдаты побрили, а офицеры смотрели, чтоб они нам ничего на головах не оставили. Но солдаты и без них старались и уши бы срезали, если б машинки были поострей. Потом нам сказали раздеться и погнали в умывальник, там стали поливать холодной водой из шлангов. Когда кровь и волосы смыли, повели в каптерку. Там спал толстый усатый солдат. Он сердился и кричал на офицеров, а они на него, и меня снова затошнило. Но я был совершенно пустой, вся желчь уже кончилась. Это хорошо, потому что нам дали форму, новую, только сапоги старые были.
Потом нас отвели к кроватям, и мы все разделись и залезли наверх. Я сразу заснул, думал, что не проснусь до утра, но ночью кто-то заорал. Оказывается, моему соседу солдаты спичкой прижгли палец на ноге, он проснулся и упал. Упал он не первый из нас, как оказалось, но орал не поэтому. Он, когда падал, зацепился мошонкой за сетку кровати, она там была порвана, и торчала проволока. Вот и орал. Но крови было немного, солдаты дали ему по морде, и он залез обратно. До утра я больше не просыпался.
Утром те солдаты, что носили на ремнях ножи, стали орать: «Подъем!» Мы встали, оделись, сходили в сортир и вылезли наружу. Было зябко, но оставаться в казарме мы побаивались, солдаты все были очень злые. Мы сели на лавочки, специально, чтоб удобно было курить, квадратиком вкопанные, стали курить и разговаривать. Сигарет на всех не хватило, но в середине квадратика была ямка, тоже специальная, для окурков. Но вот крыши над ямкой не было, а ночью шел дождь, все окурки отсырели. В армии все так — продумано, но только до половины. Это как портянки, такие тряпки на ноги вместо носков. Вроде бы удобно, на изнанку не выворачиваются, теплее, не рвется. Но ведь и ногу в них не всунешь! И приходится наматывать тряпку на ногу, как шарф. А ночью она сматывается, пока спишь, значит, утром — опять наматывай.
