Взаимоотношения Виргилия Джонса и Долорес О'Тулл имели своеобразные печальные особенности: они были влюблены друг в друга, но выразить свою любовь не могли. Их любовь не была прекрасной, поскольку и он и она отличались особенным уродством. Выражению нежных чувств с той и другой стороны мешало то, что души обоих были чрезвычайно глубоко ранены предыдущим опытом и свои чувства они предпочитали лелеять в укромной глубине собственных сердец, не выставляя их напоказ из боязни оказаться осмеянными и отвергнутыми. Поэтому они, разделенные личной уединенностью мыслей, усаживались рядом, и Долорес принималась выводить надтреснутым голосом старинные песни, баллады и гимны о печальном уделе; Виргилий Джонс тем временем бойко произносил свои ритмические эллиптические монологи, упражняя мысль и язык, для которых голова его была слишком тесным пристанищем. В такие минуты на пляже эти двое оказывались совсем близко к своему возможному счастью, ближе, чем где-либо еще.
— Любимый мой, желанный мой, да с белой бородою, — меланхолически сообщала Долорес под монотонный аккомпанемент скрипучих покачиваний кресла. Погруженный в свои мысли Виргилий поглаживал покрытый белесой щетиной давно небритый подбородок и не слышал ничего.
— Язык, — вслух размышлял он, — язык дает основные понятия и представления. Из понятий и представлений слагаются звенья цепи. Я прикован, Дотти, и прикован не знаю к чему и где. Мои оковы нельзя назвать путем Гримуса, и в них недостаточно суетного, чтобы их можно было назвать путем К. — носит меня взад-вперед с одной стороны на другую, между тобой и ими. Так-то, Долорес О'Тулл. Боже мой. Знаешь ли ты, дорогая моя, что я не всегда был таким, как сейчас. Гроза титек и филейных частей. Да, я. Так-то. Когда-то был. Раньше. Сейчас не то.
— Рано-рано поутру, когда солнышко встает, чиста дева, лугом я иду, песню распеваю, слезы проливаю, — надрывалась Долорес.
Пребывающего в беспамятстве Взлетающего Орла теперь отделяла от полозьев кресла-качалки всего какая-то пара футов.
— Остров, — тихим и ровным голосом продолжал рассуждать Виргилий Джонс, — самое ужасное место из всего сотворенного. Но поскольку мы как будто бы продолжаем жить и, как кажется, нас не затягивает в неведомые глубины его пути, то, стало быть, и любить мы способны.
Дальнейшие его излияния, ставшие за многие годы обязательными до оскомины, должны были коснуться нервных срывов и новых забот, имевших место после бегства от мира, большой протяженности времени жизни, безысходности, любви и дружбы, состояния его мозолей, орнитологической стороны мифа, а также всяческих свежих мыслей, навеянных мирным присутствием Долорес; сама она все так же пела бы и пела, до тех пор пока песни эти не выжали бы слезу из нее самой; через некоторое время после этого они пошли бы домой.
Но на сей раз сильная волна, этакий отголосок девятого вала, толкнула Взлетающего Орла еще чуть выше и правее, и он оказался почти прямо под покрытым чудесной резьбой гнутым полозом кресла, всего изукрашенного замечательной резьбой, изображающей перевитых в танце граций, и попал в поле зрения правого глаза мистера Джонса. Вмиг испуганно прекратив скрипучие мерные покачивания, кресло остановилось.
— Смерть, — в ужасе воскликнула Долорес О'Тулл. — Смерть выплыла из моря…
Виргилий Джонс в ответ не сказал ничего, поскольку рот его в тот момент был полон соленой воды, хлынувшей туда из легких Взлетающего Орла. Тем не менее он, хоть и усердно вдыхал в незнакомца жизнь, также был встревожен.
— Нет, это не смерть, — наконец отозвался он нарочито спокойным голосом, желая уверить в своих словах не только Долорес, но и себя. — Этот человек еще жив.
Лицо мистера Джонса было бледно.
Примечательный факт прибытия Взлетающего Орла на остров Каф: обитатели острова, не слишком пораженные его появлением, тем не менее сочли это тревожным, более того, пугающим знаком. Через некоторое время, кое-что узнав и кое в чем разобравшись, Взлетающий Орел тоже начал смотреть на свое появление на острове как на событие из ряда вон выходящее.
То, что он узнал, вкратце сводилось к следующему:
Никто не попадает на остров Каф случайно.
Гора притягивает только родственных ей созданий.
Или, может быть, это делает сам Гримус.
День начался недурно. Можно было бы даже сказать, что день этот во многом напоминал несколько предшествующих (в понятиях погодных, температурных и состояния природы), что давало всплывающему из сна молодому человеку ощущение неразрывной протяженности времени. Кое в чем день отличался от вчерашнего (например, если говорить о направлении ветра, доносящихся с верхушек деревьев криках птиц, поджидающих появления объедков, и оживленной болтовне молодых женщин у одного из соседних вигвамов), так что и ощущение наличия разрывов в течении времени присутствовало в той же мере. Наслаждаясь гармоничной контрастностью этих двух переживаний, молодой человек позволил ощущению начала дня медленно выднести его к берегу бодрствования, где контрастная пара уходила, сменяясь третьим чувством: реальности настоящего момента.
Этим молодым человеком был я. Я был Джо-Сью, индейцем аксона, сиротой, получившим смешанное имя из-за того, что в момент рождения мой пол не был определен и четко установился только некоторое время спустя, девственником, младшим братом дикой человеческой самки по имени Птицепес, которая, по иронии судьбы, очень боялась потерять свою красоту, а красивой так никогда и не стала. Тот день был моим (его) днем двадцать первого рождения, и довольно скоро мне предстояло стать Взлетающим Орлом. Перестав при этом быть кое-кем другим.
(Я был Взлетающим Орлом).
Двадцать первому дню рождения индейцы аксона не придавали никакого особого значения. В племени праздновали только наступление половой зрелости, потерю девственности, первое доказательство храбрости на охоте, свадьбу и смерть. Смерть, конечно, была печальным праздником. В день празднования моей половой зрелости старейшины взяли шерсть козы и привязали ее мне под подбородком, после чего шаман помазал мой наконец обретший потенцию орган нутряным жиром зайца для пущей плодовитости, вознося какие следовало молитвы богу аксона.
Заповедей у бога аксона было всего две: бог любил, чтобы аксона молились ему как можно чаще, в поле, в отхожем месте, даже во время совокупления, если возбуждение еще позволяло сосредоточить мысли на молитве; во-вторых и в-последних, наш бог наказывал аксона жить отдельно, не смешиваясь с внешним лукавым миром за пределами плато. Мне самому так и не удалось уделить богу аксона должного внимания, особенно после достижения половой зрелости, потому что едва мой голос огрубел, все стали признавать его недостаточно благозвучным, в связи с чем я совершенно перестал молиться. Второй причиной была Птицепес и ее интерес к внешнему лукавому миру. Если бы не интерес моей сестры к миру за пределами плато, она, возможно, так никогда и не встретилась бы с бродячим торговцем по имени Сиспи, никогда не ушла бы из племени, а вслед за ней никогда не ушел бы из племени я, и все могло бы пойти по-другому. Хотя не исключено, что мы все равно встретились бы с Сиспи.
