— Увы, — сказал он Дану, когда массивное тело планеты ушло за край экрана, — один шанс из двух не сработал. А я надеялся наконец открыть новый мир.
Его голос звучал серьезно, так что Дан даже не понял, шутит он или нет.
— В каком смысле? — удивился он. — Разве мы его только что не открыли? И почему «наконец»? Кто пооткрывал уже кучу всяких миров, не ты?
— Ну во-первых, этот не в счет. Я имел в виду обитаемый мир.
— Здрасте! А Эдура? Например.
— Эдуру, Дан, мы не открывали. Во всяком случае, в полном смысле этого слова. Не забудь, у нас были ее координаты.
— Но координат Глеллы не было.
— Нет. Но Глеллу мы вычислили.
— Не мы, а ты.
— Пусть так. Однако сидя в кресле перед компьютером. Это не открытие, а работа. Открытие — это твое падение на Торену.
Дан только хмыкнул, ему сразу вспомнилось жутковатое мгновение, когда, высвободившись из-под оболочки «пузыря», главной части катапультируемого устройства, он осмотрелся и увидел вокруг лес, и похожий на земной, и непохожий — длинные стволы с маленькими компактными кронами, покачивавшимися в бледно-сером небе чужого мира, о котором он знал пока только одно: что его воздухом можно дышать. И испытывал отнюдь не радость первооткрывателя, а растерянность и даже отчаяние. Правда, положение усугублялось тем, что… возможно, окажись рядом не Ника, а тот же Маран, ему было бы менее тревожно и более интересно… хотя тогда он был просто другим человеком, рохлей, приученным к кондиционированному воздуху обсерваторий, не мужчина, а комнатное растение, и ни о каких открытиях не мечтал… Собственно, разве это можно назвать открытием? Лететь с одной научно-исследовательской базы на другую и по милости электронного олуха… Что произошло с компьютером, так никто и не понял, если б подобное случилось с человеком, это сочли бы острым психозом, а что заставило компьютер, управлявший беспилотным астролетом ближнего радиуса, совершавшим наиэлементарнейший рейс по прямой, ни с того, ни с сего вывести корабль из гиперпространства, угодить в зону притяжения немаленькой планеты, совершить аварийную посадку и превратиться в итоге в электронный лом, успев, к счастью, сбросить катапультируемое устройство с пассажирами, сделав их тем самым первооткрывателями неизвестной цивилизации?.. Нет, открытием это назвать трудно. А что такое вообще открытие? Если не случайное падение, то… Не вычисленная находка, так полагает Маран. А что тогда? Когда плывешь в Индию, а приплываешь в Америку? Или просто мотаешься по океану (читай, космосу) и смотришь по сторонам, нет ли острова (планеты), который другие благополучно прозевали? И вдруг на горизонте возникает берег, ты с трепетом ступаешь на новую землю, не зная, чего от нее ожидать? Тогда твою славу можно считать заслуженной? К славе, впрочем, Дан относился спокойно. В отличие от Марана. Хотя, надо признать, честолюбие того имеет более чем своеобразный характер. Дан давно понял, что Маран совершенно не выносит внешних, так сказать, проявлений славы. Он прятался от журналистов, давая интервью только тогда, когда его буквально припирали к стенке, раза, наверно, два или три за все время, что числился в Разведке, оберегал от постороннего глаза свою частную жизнь тщательнее любого другого, никогда не читал того, что о нем писали… Наверно, он предпочел бы посмертную славу. Дан вспомнил, как однажды давно Маран обронил, что не доверит прощение своих грехов никакому богу, а разберется с ними сам. Примерно то же, надо понимать, со славой, ему хотелось сознавать, что он ее заслужил, но находиться от этой славы он предпочитал подальше. И все же ему как будто было мало…
— Маран, — спросил он, — неужели тебе все еще мало твоей славы?
Маран улыбнулся.
— Слава, Дан, как выразился классик, для мужчины то же, что красота для женщины, ее никогда не бывает слишком много.
— Какой классик? — спросил Дан.
— Не знаю. Какой-нибудь. Мысль слишком очевидна, чтобы кто-то ее уже не высказал… Правда, слава, в отличие от красоты, может быть и со знаком минус.
— Ты имеешь в виду Герострата?
— Герострат был младенцем по сравнению с убийцами, которых полна история. И, в конце концов, он поджег лишь один храм. А ваши любимцы римляне, которых вы считаете чуть ли образцом благородства, разграбили и разрушили целый Коринф. К примеру.
— Но какое-то благородство у римлян было. Во всяком случае, в первой половине их истории.
— Да, для внутреннего пользования.
— Не только, — возразил Дан. — Они, в сущности, никогда или почти никогда не проявляли жестокости по отношению к побежденным.
— Это не благородство, а практичность.
— По-моему, — сказал пилот, — вы сами сейчас играете в римлян. — Он старался говорить весело, но в его голосе проскальзывала легкая дрожь. — Ведете неторопливую беседу на отвлеченные темы, словно не замечая отчаянного положения, в которое мы попали.
— А что ты нам предлагаешь делать? — удивился Дан. — Рыдать?
— Нет, но…
Маран внимательно посмотрел на пилота и спросил:
— Сколько тебе лет?
— Двадцать три, — ответил тот нервно.
— Видишь ли, Эвальд, — сказал Маран спокойно, даже мягко, — наше положение никак нельзя назвать отчаянным. Начать с того, что если нам повезет, и вторая планета окажется более-менее приемлемой, то есть там обнаружится хотя бы вода, мы легко продержимся до окончания ремонта.
— Если нам удастся его провести.
— У нас есть семидесятипроцентная вероятность.
— А если воды не окажется?
— Всегда остается шанс, что понадобится не максимальный срок, а меньше: десять дней, двадцать дней. В конце концов, нас могут найти. Что вовсе не маловероятно, мы же практически не отклонились от курса. Словом, я оцениваю наши шансы, как пятьдесят на пятьдесят. Это очень много. Так что не волнуйся. Выберемся.
Пилот заметно смутился, даже покраснел, и Дан поспешил возобновить прерванный разговор.
— Насчет римского благородства я с тобой спорить не стану, но что у них замечательные афоризмы, изящные и емкие, ты, я надеюсь, отрицать не будешь.
— Не буду, — согласился Маран. — Изящные, емкие, а иногда и парадоксальные.
— Например?
— Например, уничтожив тот же Коринф, они позаимствовали у греков поговорку «Не всем дано побывать в Коринфе».
— Это не парадокс, а иезуитство, — возразил Дан.
— А как насчет «ubi bene, ibi patria»? Патриотизм ведь был главной римской добродетелью.
— Это, наверно, относилось к какому-нибудь конкретному…
Его прервал радостный возглас пилота:
— Атмосфера! Кислородная атмосфера!
— Ну вот, — сказал Маран, — полдела.
