…Что за гадость такую я с утра засадил? Проснулся уж в темноте, посреди леса, зазябший, мокрый, ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Часа два еще лежал, скулил, пока кое-как хоть на бок перевернулся. С непривычки это у меня, что ли? Давно такой крепости ничего в рот не брал, с тех пор как мы с Веркой-уборщицей из мебельного цеха ведро денатурата вынесли. Ну ладно, коленки отказали, это бывает у меня. Но почему мокрый-то с ног до головы? Дождь, что ли, был? Все-таки жизнь полна удивительных загадок, как говорил Жюль Верн… У-у, все! Жюля Верна вспомнил, значит, срочно пора опохмеляться. А то и до Сартра дойдет. Ох! Ну чего я?! Решено же раз и навсегда: старой жизни не вспоминать! Никаких жюль-сартров! Не было этого! Сейчас бы пива недопитого найти, хоть полбутылки… Да где уж. Такое счастье два раза подряд не выпадает. А потому лежи дальше на мокрой земле, соображай, где бы граммульку перехватить… Ох, ешкин кот! А не суббота ли у нас сегодня? Как же это я забыл? Сколько уж лет не помнил всяких этих суббот – понедельников, да чисел ихних дурацких, а последним летом пришлось опять выучить. Потому как по субботам и воскресеньям Казбек вытяжку делает и деньги платит. Тоже, конечно, смерть, вытяжки эти – вся спина вон в шишках. Но зато деньги живые и сразу. Укололся – и хоть сейчас в магазин. Ну, не сразу, конечно, а как ходить опять сможешь. Некоторые после того укола по три дня отлеживаются. Ну а мы привычные, все равно подыхать… Да, надо идти. Наверняка ведь сегодня суббота. Ну по крайности воскресенье… А если и вторник, деваться некуда, хоть счастья попытать! И поднялся-таки, и пошел. Это уж совсем трупом надо быть, чтобы за опохмелкой не пойти. Как дорогу нашел, в лесу да в темноте, одному Богу известно. Да нет, и ему вряд ли – давно он от нашего брата отвернулся. И поплутал я порядочно, спохмелья на больной-то ноге, однако вышел в конце концов к самой решетке – вот он, Ветеринарный институт. Тут уж недалеко и будка Казбекова, прямо за забором, и вход отдельный. Смотрю – а там уж толпа перед дверью. Все наши толкутся, и Нинка тут. А я-то еще на Бога обижался, дурик! Милостив Бог наш! Суббота! Подхожу, встаю рядом со всеми. Крайнего тут не спрашивай: все равно кто поздоровее да понахрапистей – раньше пролезет. А попробуй пошуми огребешь на пельмени. Не свои побьют, так Казбек на шум выглянет с обрезком кабеля в мохнатой своей ручище. Как оттянет этим обрезком по морде – живо умолкнешь. Понимать надо – дело тут тихое, секретное. Не положено, поди, в Ветеринарном институте, да еще в сарае, из людей вытяжку делать. Подведем Казбека и сами без копейки останемся. Потому тихо стоим, степенно так переговариваемся… – Миром-то, – говорю, – темные силы правят, это понимать надо. И царствие их грядет. А наступит оно, когда последний неверующий в них уверует… – Все сказал? – Нинка спрашивает. – Ну… почти. – Вот и умолкни, пока в ухо не схлопотал, проповедник запойный! Пожалуйста, молчу. Пусть и другие поговорят, мне не жалко. Зачем же сразу в ухо? – Что ж Горюхи-то не видно? – говорят. – Всегда первая прибегала. Загнулась, надо думать? – Зачем? Живая. В метро пристроилась, отъедается. – Это за какие такие сокровища ее в метровые взяли? Кухтель по пять тыщ с места берет! – Очень просто. Ногу отняли ей по весне. Кухтель таких без очереди ставит, от них выходу-то втрое больше, чем от вас, симулянтов! Да, думаю себе. Не те ноги кормят, что носят, а те, что гулять ушли. Пойти, что ли, и мне в больничку? Пускай хромую оттяпают, может, Кухтель в метровые возьмет? Милое дело там – сиди целый день в тепле, деньги считай, пивком поправляйся. И уснешь, так не замерзнешь. Ни ментов не боишься, ни конкурентов. Если кто и сунется, его Кухтелевы мордовороты так наладят без костылей убежит! Да, счастье тому, кого Кухтель в метровые возьмет!.. А ну как не возьмет? Ногу-то назад не приставишь. А на одной зиму бедовать ой как несладко! – Что метровые! – смеется Костян, бывший кидала наперсточный с проломленным черепом. – Разве это заработки? Цветмет надо сдавать! Вот золотая работа, кто умеет! – Сдавать-то не штука, – говорит дед Усольцев (Поди такой же, как и я, дед). – Да где его брать-то, цветмет? Гвоздя ржавого не найдешь забесплатно. – Довели страну! – сейчас же встревает Нинка. – Дерьмократы! – А мы с корешем моим Федюней, – хитро щурится Костян, – позапрошлым летом весь Сузунский район обстригли под бобрик! – Парикмахерами, что ли? – не понимает дед Усольцев. – Ага, махерами! Как увидишь где провода на столбах, так и обрезай, махер! Смеется Костян, и народ вокруг похохатывает. Дед Усольцев головой качает: ловко придумано! А Костян еще пуще хвастается: – Жили как в сказке, что ты! День кемаришь, ночь бухаешь, под утро на охоту идешь. Дед ехидный интересуется: – Что ж ты такое теплое дело – и бросил? Костяну что сказать? Только рукой махнуть. – Нипочем бы не бросил! Да Федюне моему кирдык пришел. – Поймали? – Почему поймали… Током убило. – Костян уж не смеется. – Он, парчушка пьяная, полез на столб. За один провод рукой ухватился, а другой плоскогубцами кусает. А провод-то под фазой! Я снизу кричу: "Ты чего, дурило, делаешь?! Дзёбнет же!" А он уж и не отвечает. Вцепился руками в провода, а голова-то, смотрю, повисла, и язык вывалился. Ну я и пошел… Эх, Федюня! В округе сел пятнадцать без света сидели, а нас поймать не могли! Народ гомонит одобрительно на такой Костянин рассказ, а Нинка и тут свои три копейки вставить норовит. – Хватился! – орет. – Пятнадцать сел! Давно уж вся область без света сидит, а он за проводами собрался! Это тебе не при советской власти – никто их по новой вешать не станет. Вот довели страну – украсть нечего! Ну начинается! Наших, запойных, хлебом не корми – дай про политику поспорить. Уж кажется, двумя ногами в могиле стоит и телевизора-то лет пять не видел, а все его выборы волнуют, американцы да евреи разные! Как начали все про политику гомонить, я сразу бочком, бочком, спиной по стеночке – поближе к двери. А тут как раз и Казбек из будки выглядывает. – Заходите, – говорит, – еще пятеро. И мы с какой-то бабешкой чумазой первыми – юрк в дверь. Ну прямо прет мне счастье сегодня. Как с самого утра солнышком пригрело, так и ласкает! Вхиску нашел больше полбутылки, день угадал правильно, а теперь еще и без очереди влез! А, да! Еще от Стылого вовремя спрятался. Житуха! – На лавку садитесь! – командует Казбек. Помещеньице-то – ни встать, ни лечь. Коридорчик узенький да кабинка, где Казбек спины колет. Проходная бывшая, что ли… В коридорчике лавка вдоль стены. Еле-еле пять человек втискиваются. Вот и сели мы пятеро. Смотрю – и Костян тут! Он хоть и потрепаться горазд, а своего не упустит! – Ну и вот, – говорю, пока время есть, – темным силам лучше добровольно покориться и служить. Потому как окончательная победа все равно за ними будет… – Рубаху снимать, что ли? – бабешка перебивает. Из новеньких, видно. – Погоди ты, успеешь растелешиться! – рыгочет Костян. Вот, бабы! Одно на уме – перед мужиками заголяться! – Да век бы вас, жеребей, не видать! Огрызается, гляди ты, хоть и беззубая! – А ну тихо! – Казбек вдоль ряда с кабелюкой своей прохаживается. Молчать-лять! Сычас ынструктаж будит! – Опя-ять… – тихий вздох. – Кто сказал?! Взметнулся Казбек и дубину свою поднял. Все молчат, хоть голос точно Костянов был, я-то не ошибусь. У Казбека глаз черный, так и сверлит в душу. Да мы сверленые уж, не зыркай! Походил туда-сюда и в кабинку: – Давай, отец! Из кабинки – где только прятался там! – выступает степенно старичок. Просто старичок, без названия. Старичка этого все, кто Казбекову вытяжку посещает, знают хорошо, но ни имени его, ни фамилии никогда не слышали. Старичок – и все. Блаженный он какой-то, несет вечно непонятное, вроде как я про темные силы. Но у меня-то – служение, а он так просто, по скудоумию. Для чего Казбеку такой старичок, неизвестно. А спрашивать – себе дороже, Казбек вопросов не любит. Да и не для того мы сюда ходим, чтобы вопросы спрашивать. Сказано инструктаж – сиди, слушай. Старичок, из кабинки выйдя, поправляет поясок на лохмотьях и затягивает козлетоном: – Добыча наша велика и тяжела. Вкуса кислого, запаха невкусного, но желанней ее нет на свете!.. И мы, как молитву, тянем за ним сто раз повторенные слова: "…Велика и тяжела. Вкуса кислого, запаха невкусного…" Плешь они мне проели, эти слова, в шкуру впитались, в печенку, как паразиты, вгрызлись, а понять я их не могу. Повторяю за стариком, как попка: "…Лежит она, свив тело кольцами, в шкуре мягкая, без шкуры твердая. Если же протянется во всю длину, может убить в одно мгновение. Другая добыча, короткая да толстая, весьма потаенна и тяжела безмерно. Сидит всем выводком в древесном дупле без древа…" Черт знает, что оно такое… Древесное без древа… масляное без масла. Иначе как молитвой у нас эту галиматью не зовут. Однако что же, наше дело маленькое. Велят повторять – повторяешь: "…И найдя добычу, что свернулась кольцами, самому сильному бойцу схватить ее за хвост и тянуть. А когда тяжело пойдет в потяг, второму бойцу ухватить возле колец и тянуть за первым, а там и следующему… И так хватать и тащить, зубов не жалея, и бойцов прибавлять, пока вся добыча не потянется…" Все-таки старичок этот – псих. Чего тащить? Кого хватать? Сроду Казбек такелажными работами не промышлял и никого в грузчики не нанимал. Сейчас уколют, заплатят, и вали куда хочешь, не надо ничего зубами тянуть. Да и какие у нас зубы? Смех один. Но старичок твердит, старается да приглядывает за каждым, чтобы честно повторяли. В этот раз еще кое-что прибавил в конце. Про пустые какие-то холмы, про тайный лаз, который кто-то охраняет, а кто, я так и не понял. Повторяем мы хором и эти слова, и старичок наконец отвязывается от нас. Снова входит Казбек – уже в перчатках и со шприцом. – Ну, давай по одному, – командует хмуро… Господь-вседержитель! Мать Пресвятая Богородица! До чего же больно! Видишь ли Ты? Знаешь ли мою муку? Позвонки мне раздвигает Казбек железными пальцами и втыкает меж ними иглу. А потом! Будто сразу все нутро, от башки до задницы, втягивает в свой шприц и вырывает из тела вместе с иглой. За что мучаешь?! За что терзаешь?! Душу мою высасываешь! Жизнь мою прошлую и будущую всю вытягиваешь из меня, а ее и так уж осталось во мне с гулькин хрен…
