Но Волков оказался дома. Он открыл дверь и растерянно уставился на Морковкину. Морковкина посерела, как осиное гнездо, и молчала, словно двоечница на экзамене. Ей было страшно. Самым ужасным было не то, что перед ней стоял сам Волков, а то, во что Волков был одет. На любимом были голубые кальсоны с полураскрытой ширинкой и старая застиранная тельняшка.
— Вы к кому? — не дождавшись вопроса Морковкиной, спросил Волков.
— К-к-к-к-к вам, — заикаясь, выдавила Морковкина и протянула артисту цветы.
— О Боже мой, — тяжко вздохнул Волков и посторонился, пропуская Морковкину в дверь.
— Кто там? — раздался из глубины квартиры басоватый мужской голос.
— Да вот девушка тут… — как-то смурно объяснил Волков, ничего не уточняя. Он провёл Морковкину на кухню, где на табурете сидел ещё один артист, играющий в «Ментагоне», фамилию его Морковкина не помнила, а сам он представился Кешей.
Они сидели втроём на кухне и пили чай с вареньем. Кеша заботливо подкладывал на блюдце Морковкиной печенюшки и пирожки, Волков следил, чтобы она не забывала положить в чай побольше варенья. По случаю знакомства он предложил выпить шампанского, но Кеша на него запшикал: «Ты что? Забыл, как в позапрошлый раз было?»
Что было в позапрошлый раз, Морковкина так и не выяснила, но поняла, что любовь её к Волкову не может оказаться разделённой, так как у любимого есть свой любимый, вот они тут вместе, такие добрые, хорошие, милые, но Морковкина им не нужна.
— Ты понимаешь, у нас семья, — проникновенным тихим голосом объяснял Волков. — Мы хотим завести детей. Я понимаю, что семья — это нечто отжившее, не модное, но мы с Кешей консервативны, мы любим друг друга, тут ничего не поделаешь. Третий — лишний.
— Тебе ведь и шестнадцати наверняка нет, — встрял Кеша. — Ведь так?
— Через восемь месяцев будет, — выдавила Морковкина.
— Ну вот, видишь? — ласково произнёс Кеша. — До шестнадцати — ни-ни. А через восемь месяцев ты полюбишь уже кого-нибудь другого…
— Будь нам, как сестра! — предложил Волков. — Заходи в гости, мы всегда будем рады тебя видеть…
Ошеломлённая, униженная, оскорблённая до глубины души, вышла Морковкина из дома любимого. Тараканы, поражённые последниями событиями, все передохли и лежали кверху лапками. Девушка повернула направо от подворотни и поднялась в аптеку.
— Мне какого-нибудь снотворного, — попросила она аптекаря.
— Сколько?
— Десять пачек.
— Столько я не могу продать! — воскликнул аптекарь.
Но тут кассир одёрнул его:
— Ты что — забыл новый закон?
После аптеки Морковкина зашла в магазин с подозрительными кассиршами и строгим охранником, но купила не сникерс, а бутылку минералки. Стоя у длинного стола, где покупатели перекладывают продукты из магазинной корзинки в свои сумки, Морковкина высыпала на ладонь сразу два десятка таблеток и приготовилась их выпить вместе с минералкой.
— Доча, да ты что? С ума сошла?! Прекрати сейчас же! — воскликнула толстая и добрая на вид покупательница. — Несчастная любовь? Она того не стоит!
— Дамочка, вы нарушаете личные права гражданки. Хотите иметь неприятности? — лениво поинтересовался охранник.
— Да ну как же… Да ну вы подумайте… Нет, ну так же нельзя, — закудахтала толстуха.
Охранник достал из кармана рацию.
— Да я ничего-ничего, — заторопилась к выходу покупательница, оставляя Морковкину допивать таблетки.
Морковкина вышла из магазина и направилась в ближайший сквер, где села на скамейку и стала ждать прихода смерти. Смерть не заставила себя долго ждать. Сознание Морковкиной замутилось, сердце стало биться с перебоями и она провалилась в какую-то черноту. Через какое-то время она вынырнула и почувствовала, что вот-вот провалится обратно. И тут Морковкиной стало страшно, по-настоящему страшно, а не так, как в тот момент, когда Волков открыл свою дверь. Даже когда ей два года назад резали аппендицит, ей не было так страшно до такой степени.
— Помогите! — крикнула она женщинам, сидящим на соседней скамье.
— Тебе плохо? — поинтересовались женщины и, прежде чем опять провалиться в черноту, Морковкина увидела, как одна из них достаёт мобильный телефон и набирает номер.
В следующий раз Морковкина вынырнула из черноты, когда рядом стояли два человека в белых халатах.
— Ты что-то выпила? — спросили они у неё.
Она вытащила из кармана пустые пачки от снотворного. Врачи переглянулись.
— И что нам с ней делать? — спросил один.
— Как что? — пожал плечами другой. — Везём, как всегда, в отстойник. В Максимильяновку?
— Там морг переполнен, давай в Покровскую.
— Я не хочу в морг! Я жить хочу! Спасите меня! — попыталась крикнуть Морковкина, но голос её был слабым, тихим и дрожащим.
Первый врач хмыкнул:
— Раньше надо было думать.
— Может, пусть напишет расписку, так, мол, и так, хочу, дескать, жить? — предложил второй врач. — Жалко ведь дуру.
— Ну да, — цинично согласился первый. — а потом она засудит нас, как Евстигнеева. Тебе это надо?
— Конечно, нет, — уверенно сказал второй.
— Я что угодно подпишу, только спасите, — проваливаясь в последний раз в черноту, взмолилась Морковкина. Последнее, что она услышала в своей короткой жизни, было занудное напоминание о том, что не стоило прогуливать уроки обществоведения, где учащимся подробно разъясняли их права, в том числе и конституционное право на добровольный уход из жизни.
Вот такая любовь-морковь. И никаких тараканов.
20–21 июня 2011
