— Зачем Вы… — медленно, точно учась говорить, сказал Сергей, — это сделали?
— Да что «это»?!
Он был почти готов ей поверить. Если бы она чуть-чуть, самую малость, не переигрывала, произнося слова слишком громко и подпуская в голос слезы. Заплакать от испуга способна девочка в пятнадцать лет, а она — далеко не девочка. И… такие всегда знают, чего хотят.
— Молодой человек. Я не знаю, чего Вам там померещилось. Оставьте меня в покое.
Женщина стряхнула Сережкину руку и пошла к повороту аллеи, где кончался парк, и где ее призыв на помощь могли услышать. И даже прийти.
Он больно схватил незнакомку за руку. За локоть. Рукав белой куртки неопрятно сморщился — как и ее лицо.
— Куда Вы меня…
Женщина не кричала. Она держалась гордо. А может, просто не верила, что в этот ясный октябрьский день что-то может случиться с всесильной нею. Сережке почему-то казалось, что она всесильная. А может, так и было на самом деле. Женщина не кричала и почти не вырывалась. И он волок ее за собой, заставляя спотыкаться на корнях и мусоре, мимо всех дорожек, просто по траве. Боком ощутил вибрацию мобильника в ее кармане. Вырвал, бросил и растоптал. И почувствовал, что теперь уж женщине страшно. По-настоящему.
Зная, что надо спешить, он подхватил ее на руки. Одна туфля слетела. Жертва колотила его по спине, царапала и пробовала выкручивать уши. Сережка матерился, шипел от боли, мотал головой и бежал со всех ног. Удивляясь, что она не кричит. Могли ведь услышать. Кто-нибудь.
…Над развалинами дома возвышалась береза. Собственно, и сам дом еще стоял. Только жестяная крыша как-то нелепо съехала на расколотые окна, разбухшая дверь валялась в стороне, а внутренности дома были заполнены мусором, битым кирпичом и стеклянным крошевом. На ободранной печке синело граффити. А люк посреди пола вел в погреб, воняющий гнилой картошкой. По обломку доски, как по лестнице, Сережка с ношей спустился в подвал. Поставил женщину на пол и разрешил ей орать, сколько влезет.
Пленница, хромая, отошла в угол. С сожалением посмотрела на разорвавшийся на ступне тонкий чулок. Спросила — холодно, без малейшей дрожи в голосе:
— Что ты собираешься со мной делать?
Сережка взялся за голову.
Он не представлял, что собирается с ней делать.
И зачем принес в этот погреб, не представлял.
Хотя нет. Ему хотелось услышать ответы на свои вопросы, пока она не сбежала. Пока кто-то не освободит ее. Те, кому она подала сигнал тревоги.
Здесь человека трудно найти.
Дом стали разрушать еще весной, но ничего на этом месте не построили. Говорили, в почве имелся какой-то плывун, и бизнесмен, влезший в долги и купивший участок под восемнадцатиэтажку, скончался от инфаркта, узнав об этом. Интересно, кому осталось положенное ему время — государству или безутешным родственникам?
Сад зарос бурьяном и крапивой, сюда наведывались местные жители, обрывая недозрелые груши и яблоки, сломав ради ведра дармовых ягод несколько вишен: не свое — не жалко. Но в развалинах никто не поселился. Не поселился надолго. И не устроил пожар. Может, дом охраняли призраки съехавших жильцов. Или сумасшедший домовой, не согласный на переезд. Печку бы затопить… На улице было тепло и солнечно. Но Сережке хотелось увидеть огонь. Хотелось погреть руки над пламенем и, может быть, понять, что же он наделал такое. И во что влип.
Женщина сидела у кирпичной стены погреба, кутаясь в свою белую куртку. Та уже перестала казаться элегантной.
— Меня будут искать, — сообщила похищенная с угрозой.
— Хорошо.
Сережка вылез наверх и убрал доску. Погреб был глубоким. Даже он не смог бы выбраться оттуда без доски.
— Я должен узнать правду.
— Какую?
— Разве их много? — Сергей хрипло рассмеялся.
— По-твоему, одна.
— Только шесть мальчишек-охранников кинулись разбирать завал. Только шесть. Хотя их там было раз в десять больше. Просто Вы отдали приказ не вмешиваться, и кто-то оказался достаточно циничен, чтобы его исполнить.
Женщина молчала. Сережка не знал, как заставить ее говорить.
Пытать? Загонять иголки под ногти? И, как в прошлом веке, напоследок закатать в бетон? Сережку затошнило. Но дальше этого не пошло, когда он согнулся над ведром с очистками. Очистки высохли и ничем не пахли.
Среди ночи он вздернулся от кошмара, который тут же забыл. Кинулся в заброшенный дом. Прибежал, задыхаясь, не понимая, чего боится больше: что пленницу обнаружили и вытащили, или что она умерла. Сунул в погреб доску и, не надеясь на ее гнилую прочность, упершись рукой в край ямы, сиганул вниз. Зажег спичку. Красный язычок прошелся по темным углам. Женщина скорчилась под блеклой курткой — мешком, брошенным в угол. Сережка стал лихорадочно трясти пленницу, та недовольно замычала сквозь сон. И он испытал самое яркое на свете облегчение — она не умерла, она просто заснула. Хотя как она, изысканная, могла спать в подобных условиях, в запахах гнили и испражнений?
«Не приняв душа на ночь», —
поиздевался над собой Сергей, отступая, дрогнув небритым подбородком, не понимая теперь, отчего он всполошился так. Никуда она не делась. Не могла деться. И умереть не могла. Ей же до смерти лет тридцать осталось. А она не похожа на тех, кто раскидывается временем. Ну, может, только простудилась. Хотя, говорят, женщины выносливее мужчин. Оттого им и срок жизни подлиннее намерили. Семьдесят два, а не шестьдесят, как мужикам. Вот он, Сережка, точно бы простудился, лежа в погребе на сыром картоне и обломках кирпича… Зато выстроить их в пирамиду, чтобы убежать, никак бы не хватило. И слава Богу. Парень не хотел затыкать люк: боялся, что жертва задохнется.
Спичка обожгла ладони. Сережка удивился, сколько сумел передумать за время, которое она горела. Увидеть и запомнить. Как тогда, на станции. Дежурная, осевшая в аквариуме, словно проколотый воздушный шарик. Глухой рев, треск, падение хрустальных блоков пандуса, мальчики, прыгающие через турникеты… Если бы они с Ликой свернули в другую сторону. Там выход к церкви, и там опора не треснула…
— Что тебе нужно?
— Ничего.
Сережка сел на пол, механически подложив под себя кусок картона.
— Тогда проваливай. Я буду досыпать.
— Хрен тебе.
Пленница пожала плечами.
От нее уже начинало смердеть. А потом она станет черной, как земля. Как Лика в своем невестином гробу, если содрать косметику.
Рукой с обломанными ногтями жертва отвела со лба спутанные волосы. Сережка видел это в помаргивающем свете принесенной свечи. Слепом и теплом свете. Можно было бы взять фонарь. Но электрический свет не вписался бы в эстетическую парадигму подвала… Господи Боже мой, взмолился Сергей, как и о чем я думаю… Главное: как. Точь-в-точь две дворничихи, обсуждавшие распоряжение убрать с улиц мусорки, потому что те «не вписываются в городской формат». Хоть падай, хоть стой…
