— Откуда они все знают? — удивился Мумукин, закончив читать «ЧП».
— Балда, у них свой человек в Верховном Совете.
— Неужто сам Распут?
— Почему Распут?
— Так он единственный среди них чукчанин.
— Какой ты умный, — восхитился Сууркисат.
Мумукин молча заложил правую руку за лацкан и устремился к шефу.
Шеф был в мыле — горел выпуск новостей. Точнее, сгорел он еще вчера: редактор получил новости, но отвлекся, и лента сгорела в топке телетайпа. Редактор чуть с ума не сошел от радости: по чистой случайности бутылка технического спирта, стоящая рядом с телетайпом, не взорвалась, иначе полыхнул бы весь этаж.
Потом, конечно, шеф схватился за голову — что делать? Новости через полчаса. Но тут жизнь снова улыбнулась: не успел он как следует испугаться, как с новой лентой телетайпа пришло спасение. Новости, сгоревшие минуту назад, только что были забракованы Кафкой, поэтому читать надо новости прежние (к слову — прежние новости читали уже пятый день).
Подход к выпуску новостей в Соседском Союзе, в который острова Гулак преобразовались могучею волей и великою славой Вальдемара-Большого Папы, довольно странный, но вполне оправданный и даже в чем-то прогрессивный. Центральное Агентство Правдивой Печати (сокращенно — ЦАПП) поставляло новости официального характера, непосредственно из Президиума Верховного Совета. В пику им Центральное Агентство Революционно-Анархической Подпольной Печати (соответственно — ЦАРАПП) собирало все неофициальные новости, не гнушаясь слухами. Это называлось — «Мы делаем новости». Информация проходила десять идеологических фильтров, и жалкие ее остатки попадали на стол к шефу Комитета Общественного Трудоустройства.
Зачастую Кафке не нравилось ничего из предложенного, а сообщать известия надо каждый день. Поэтому и появился институт «вчерашних новостей»: нет хороших вестей сегодня — читай вчерашние.
Впрочем, вернемся к горящим новостям. Спустя сутки в кабинете редактора зазвонил телефон.
– «Радио Сахарин», Худойназар Лиффчинг, — представился редактор.
— У какого Назара худой лифчик? — прошипела трубка. Худойназар посмотрел на аппарат — не разошлись ли спайки? — и тут осознал, что слышит голос самого главного котовца.
— Прошу простить, — пробормотал Лиффчинг. — Это зовут меня так — Худойназар Лиффчинг.
— С такими именами долго не живут, — пошутил Кафка.
— Исправлюсь, — не своим голосом ответил редактор, и рука потянулась к ящику стола, где лежал паровой однозарядный пистолет.
— Не паясничать! — рявкнул Эм-Си. — Сегодня приказываю зачитывать новости, присланные вчера.
— Но… — открыл рот Лиффчинг.
— Разрешаю.
Оставалось одно — застрелиться. Худойназар приставил раструб пистолета к виску и нажал спусковой клапан. Прогремел выстрел.
У пистолета разорвало котел, килограммовая гиря выпала из казенника и глухо ударилась об пол. Лиффчинг в тоске и тревоге завыл. На вой сбежалась вся редакция (стукачей не впустили), и, едва Худойназар объяснил суть катастрофы, в кабину вошел Тургений.
— Трефаил! — Мумукин выглянул из редакторской и отчаянно засемафорил левой рукой. Жест обозначал только одно — дают пожрать. Благодарный за дружескую заботу, Сууркисат поспешил в кабинет к Лиффчингу, где его ожидало жестокое разочарование.
— У людей горе, — скорбно произнес Тургений. — Сгорели новые новости.
— Насколько новые? — Сууркисат слегка придушил Мумукина правой рукой, а левой приводил в порядок прическу.
— Вчерашние, — всхлипнул Лиффчинг.
— Возьмите позавчерашние, — тщательно разминая шейные позвонки товарищу, предложил Трефаил. — Почти свежие.
— Какие, на хрен, свежие? — возмутился диктор Ле Витан. — Это резервный повтор прошлогодних известий.
— Новое — это хорошо забытое старое, — самоотверженно просипел посиневший от дружеских объятий Тургений.
— Я работаю в условиях тотальной слежки и поголовного стукачества, балансирую на грани провала, рискую жизнью, переходя улицу в неположенном месте, читаю всякий бред по радио… — завел Витан арию умирающего Каварадося.
Этого Трефаил стерпеть не мог. Он освободил от захвата друга и надвинулся на Ле.
— Ты кого стукачом назвал? — Сууркисат недобро прищурился.
— Я… я… — раскис диктор.
— Головка от часов ЗАРЯ! — выкрикнул Сууркисат. — Я тебя научу родину любить! — И запел: — Родина! Еду я на родину! Чтобы кушать смородину! Чтобы счастливо жить!
— Стоп, еппона мама, — прервал процесс насильственно вбиваемого патриотизма Мумукин. — Сууркисат, не насилуй диссидента, он на алименты подаст. Худой, я тебя спасу, а за это ты нам с Трефаилом организуешь отгул на майские праздники, угу?
— Офонарел, Мумукин? — загрохотал Лиффчинг. — У вас неделя прогулов.
— Вот-вот, — радостно закивал головой Тургений. — Ты про них забудешь и добавишь отгулы, трех дней нам хватит, правильно, Трефаил?
Вообще-то именно Сууркисат и офонарел от такой чудовищной лжи и наглости, но поддержать блеф друга — дело святое.
— Нет, ну зачем так? — Он с укором посмотрел на Тургения. — Совесть надо иметь, Тургений Герыч. Не три, а четыре дня.
— Ну ладно, четыре, — легко согласился Мумукин.
В результате сошлись на двух, но, по правде говоря, Мумукин не рассчитывал даже и на один отгул: ему надо было избавиться от прогулов. Теперь же, когда редактор воспрял духом и попросил освободить кабину, забыв поинтересоваться, каким образом Тургений собирается спасти выпуск последних известий, Сууркисат мог дать волю негодованию.
— Ты соображаешь, на какую хрень подписался? — шипел он Мумукину, пока они шли в эфирный зал. — Нас же живьем на капустные плантации…
— Если сейчас не заткнешься — глаз высосу, — уголком губ пообещал Тургений.
Подобной угрозы Сууркисату не приходилось еще слышать. Рот его захлопнулся, а мозг лихорадочно придумывал достойный ответ. Ответ не формулировался даже приблизительно, поэтому Трефаилу только и оставалось пихнуть Мумукина, чтобы тот не вписался в дверной проем.
— Вот ведь… собака сутулая…
Мумукин ощутимо врезался носом в косяк, но не разбился, а рассмеялся:
— Сегодня такое будет… Ты, Трефаил, вспотеешь.
Чейнджер на два диска, шкаф, в котором хранятся фланцы с записями звезд эстрады, две топки: для проигрывателя с колонками и мониторами — большая и для микрофона — маленькая, — вот и все устройство звукорежиссерской кабины. Кабинка диктора вообще представляет из себя каменный мешок (одна из стен, правда, стеклянная) с микрофоном, стулом и пюпитром, на котором лежат новости. К регистру парового отопления когда-то присобачили телефон, спаренный с редакторским.
