Мы идем к дереву, где я оставила свой рюкзак. Розовые реки текут на юг по ее девичьей коже, но дождевой воды больше, чем крови. На подбородке расплылось пятно клубничного цвета. Раны на голове кажутся не очень серьезными, хотя определить, насколько они глубоки, нет никакой возможности. Может, она как часовая мина: секунды тикают, пока давление внутри ее черепа не разорвет нежные розовые полушария и… бах.
– Быстрее, – говорит швейцарец, незаметно подкравшись к нам. – Двери заперты, но они могут найти другой выход.
Он кивает в сторону Лизы.
– Она поправится.
– А ты что, доктор?
– Да, – отвечает он с такой же грубой прямотой.
Он хватает ее за подбородок, поднимает лицо кверху.
– Говорю же, с ней все будет нормально.
– Ты в порядке? – спрашиваю я.
Лиза кивает, вздрагивая всем телом.
– Как они тебя поймали?
Она опять дрожит.
– У нее вытек глаз.
Он поднимает ей веко, открывая кровоточащую пустую глазницу, где раньше был белый шар с симпатичным серо-зеленым кружком.
– Они, вероятно, съели его как виноградину. Для них это лакомство.
– Лиза, детка, как это случилось?
Она поднимает голову от рук швейцарца. Ее пальцы скручиваются, как умирающие листья. Они мокры от слез.
– Я не знаю, – бормочет она. – Я не знаю. Я не знаю…
Ее плечи дрожат под линялой рубахой.
– Глупая девчонка сама виновата, – грубо произносит швейцарец.
Я встаю, беру рюкзак, помогаю Лизе подняться на ноги. Нужно покормить ее и помыть, потом увести отсюда подальше, пока существа, бывшие когда-то людьми, не нашли возможности выбраться наружу.
– Что, черт возьми, с тобой такое? – спрашиваю я его.
– Она слепа.
– Она всегда была слепа.
– И при этом болталась тут без сопровождения. Она глупа, и от нее одни неприятности. Ты не должна никому верить, – заявляет он, – и ей тоже.
– Заткнись, – говорю я. – Заткнись и все.
Но он уже заронил зерно в мое сознание, и там уже растут его побеги.
Тогда– Вы уже заглянули внутрь вазы, Зои?
– Нет. Я знаю, что должна.
Голос доктора Роуза придает мне уверенности. От него исходит спокойствие.
– Если вы хотите двигаться дальше, вам необходимо посмотреть внутрь.
– Я знаю.
– Я знаю, что вы знаете.
Наши улыбки встретились и соприкоснулись в середине комнаты – так, как никогда не соприкоснутся наши тела.
К тому времени когда я подхожу к дому, моя смелость улетучивается, оставляя лишь страх.
Сейчас– Он собирается взорвать амбар, – говорю я Лизе. – Я не могу помешать ему. Он все равно сделает это.
Велосипед опять отяжелел от съестных припасов, эти консервы набраны в деревенских кладовках. Я нашла бинты и антибиотическую мазь, и все это теперь лежит в недоступном для сырости кармане ее куртки-дождевика.
Мы стоим на дороге, с которой сошли вчера, мир вокруг нас тихий и мокрый. А потом раздается взрыв, пламя застилает небо. На этот раз мы не падаем на землю. Мы стоим и смотрим, и я не испытываю радости от того, что амбара больше не существует. Все, что я могу сейчас чувствовать, – это надежда, что эти люди обрели какое-то подобие покоя.
– Я думала, что опять буду блевать, – говорит Лиза слабым, безжизненным голосом, глядя на то, как сгорает часть нашего прошлого. – Я поняла, что дождь прекратился, и вышла подышать свежим воздухом. Я заблудилась, не могла отыскать окно, чтобы влезть обратно. Я услышала, что они ко мне приближаются. Они издавали звуки, похожие на собачьи. Я не знала, что это не собаки. Поначалу не знала. Не знала, пока не проснулась в амбаре. Я пыталась выбраться наружу, потом нашла лестницу и залезла наверх.
– Что случилось с твоим глазом?
– Я не знаю.
– Ладно, ты не обязана мне рассказывать, если не хочешь.
– Ты думаешь, я глупая. Глупая слепая девочка.
– Глупый человек не залез бы по той лестнице.
На мгновение она уходит в себя. Потрясение все еще блуждает в дальних углах ее сознания.
– Это сделали не люди-собаки. Там было что-то острое в досках. Гвоздь, наверное. Толстый длинный гвоздь. Понимаешь? Я такая дура. Теперь никто меня не полюбит. С одним-то глазом.
Невидимая линия на земле между нами не позволяет мне подойти к ней ближе. И я не нахожу нужных слов.
– Мне должны были дать собаку-поводыря, до того, как все это началось. Я всегда хотела иметь собаку. Собака любит тебя, каким бы ты ни был.
– И что же случилось?
– Отец сказал, что нам не нужен лишний рот.
Она отворачивается.
ТогдаЯ не знаю, почему продолжаю лгать. Может, это как экспресс: если отправился в путь, то не меняет направления до конечной станции. Или, может быть, я просто дурной человек. Хотя, если честно, я так не думаю.
– Этой ночью мне опять снилась ваза, – начинаю я и тут же останавливаюсь, раскрываю ладонь и массирую сразу оба виска большим и средним пальцами. – По правде говоря, нет. Нет, мне вообще не снилась ваза.
На нем сейчас надето его служебное лицо: спокойное, не осуждающее, глаза горят вниманием. В этом человеке невозможно уловить даже намека на желание узнать больше о том, кем я являюсь на самом деле, когда не разыгрываю ненормальную на этой кушетке. Он опускает глаза в блокнот, что-то там черкает, затем снова встречается со мной взглядом.
– Вы воспринимаете это как прогресс?
– А что вы только что записали?
Доктор Роуз откидывается на спинку кресла и, потягиваясь, самоуверенным движением самца потирает живот. Сквозь рубаху можно рассмотреть, насколько его живот твердый, плоский и слегка рельефный.
– Это имеет значение? – спрашивает он.
– Пожалуй, нет, просто любопытно.
Он натянуто смеется.
– В чем дело? – спрашиваю я, не поняв причины его смеха.
– Я не могу уговорить вас посмотреть внутрь вазы, однако же вы хотите взглянуть на то, что я пишу.
– Возможно, мне хочется узнать, что вы в действительности думаете обо мне.
Я закидываю ногу на ногу и наклоняюсь вперед. Бросаю на него взгляд, про который Сэм когда-то сказал, что в нем поровну тревоги и искушения. Чувство вины молнией вспыхивает в моем сознании и тут же гаснет. Мы – доктор и пациент. Нет, клиент. Так он сказал. Но я больше не могу воспринимать его подобным образом, как и он не в силах сдерживаться и не сидеть вот так, с разведенными в стороны коленями и ладонью на животе – все указывает на его член. Наши тела иногда делают то, что делают, не дожидаясь разрешения.
– Так скажите мне, я сумасшедшая?
Он делает глубокий вдох и смеется.
– Держите!
Блокнот совершает короткий полет. Во мне все трепещет от возбуждения.
