— Вот бреееед! Прикинь, приехать проводить спокойную старость среди пасторалей и оказаться в такой заварухе?! Я в шоке!
Меня уже заметно подколачивало в ожидании предстоящей сходки. Натка накапала мне пустырничку для релаксации. Уговорила медленно и глубоко подышать. Стало немного легче.
— Мой тебе совет, – медленно поглаживая меня по голове, нараспев уговаривала Соколова. – Приди и извинись. Скажи, мол, так и так, дорогие друзья и соседи. Я не знала, насколько важно для вас то, что вы делаете. Что в этих рассказах и повестях для вас каждая буква искренняя и выстраданная, и вы давно хотели выговориться. Я сейчас поняла, как это подло было с моей стороны бить вас по рукам обухом. Пожалуйста, рисуйте, пишите, танцуйте, сочиняйте музыку и лепите. И будьте счастливы. И я буду писать и плясать вместе с вами. Потому что творчество – это не конкурентная зона, где мы должны меряться амбициями. Творчество – это общий Эдем, где для каждого найдется свой райский уголок, и он, созданный Творцом для всеобщей радости, бесконечен и доступен каждому. Вот так вот скажи и можешь даже слезу пустить. Но не такую жалкую, как от страха.
А такую умилительную, просветленную, как будто увидела сходящий благодатный огонь в Храме Гроба Господня. И можешь даже начать обнимать всех по кругу. Прямо бросайся на каждого, тыкайся мокрым носом шею и обнимай–обнимай. Поняла?
Красивая будет сцена!
— Вот еще! – я возмущенно подпрыгнула на диване и сбросила Наткину руку со своей головы. – Потакать этим идиотам в их псевдокреативном поносе? Позволить им и дальше засорять информационное поле? Да еще и самой же вытереть ноги о собственную гордость? Нет уж! Пусть уж лучше они сломают мне ногу! Или пусть убедят меня, докажут мне, что они – талантливые, избранные, поцелованные богом, действительно имеющие право выделываться и строить из себя художников.
Я готова к предметной дискуссии.
— Сонька, запарила ты уже! Тебе бы лишь поговорить, потому что слова – твое любимое оружие. А с тобой не хотят беседовать – ведь тогда конфликт останется все в той же вербально-интеллектуальной плоскости. А у твоих противников наоборот задача пресечь всякое противостояние на этом поле. И поэтому тебя надо столкнуть на другой уровень борьбы – на тот, где ты априори не сможешь выиграть.
— Ну это же глупо, так умные люди вопросы не решают!
— Булгакова, ты как попугай! Одно и то же талдычишь и совершенно не желаешь слышать меня! И себя ты считаешь человеком, способным к переговорам? Да ты же сама с собою разговариваешь и только себя и слушаешь! Все! Хватит! Если тебе не интересно мое мнение – на хера ты меня сюда вызывала?
Досвидос! Разбирайся со своими проблемами сама.
Наташка решительно, но не истерично вылетела из моей комнаты. И даже дверью не хлопнула, а четким уверенным движением закрыла ее за собой, как вежливо, но неделикатно захлопываются дверцы турникета в метрополитене перед безбилетником.
Я решила принять бой. И выпила еще пару пузырьков пустырника. По головешкам сгоревшего магазина я шагала в белых босоножках, почти не чувствуя под собою ватных ног. Я предпочла немного опоздать, чтобы не ставить противника в неловкое положение из‑за неполной явки.
Что сказать? Встреча, к которой все так тщательно готовились, прошла довольно стремительно. На пустыре были все. Действительно ВСЕ ходячие пансионеры, по крайне мере, из тех, кого я знала в лицо. В том числе Натка, Татьяна и Алка. Последние две, впрочем, заметно тушевались и отводили зеньки от моего прямого взгляда. А Натка, наоборот, посмотрела мне прямо в глаза с легкой усмешкой. Это меня ободрило.
Мизансцена не была выстроена. Я предполагала, что отморозки выстроятся каким‑нибудь полукругом, а меня установят где‑нибудь по центру, у специального подготовленного «позорного столба» на «лобном месте». Но они кучковались бесформенными комками, как начинка неправильно постиранного пуховика, не заботясь о театральном эффекте.
— Ну что, начинать‑то уже будем? – собралась по–хозяйски гаркнуть я. Но получилось лишь прошелестеть. Сама не ожидала, что прозвучу столь жалко и беспомощно.
Захотелось куда‑нибудь сесть. Я даже оглянулась в поисках какого‑нибудь пенька. Но ничего такого не обнаружила.
Мне интересно было, кто же главный в этом заговоре против меня, кто же выступит с обличительной речью? Кто тот козел, который ведет за собою это баранье стадо? Ведь бараны, как известно, не способны к самоорганизации и выделению из своей среды вожака. Поэтому пастухи, когда им надо перевести отару с одного пастбища на другое, запускают к овцам козла или осла. И они покорно идут за чужаком туда, куда указывают его уши или рога.
Ряды агрессоров расступились, моментально выстроившись тем самым полукругом, которого я внутренне и ожидала. И на авансцене осталась… Ната!!! Она все так же задорно улыбалась.
Мне показалось, она даже подмигнула. Двуличное животное!
— Дорогая Соня! – голосом доброй, но глуховатой молочницы пропела Соколова. – Мы пригласили тебя сюда, чтобы объяснить тебе, как ты жестоко и неправильно поступаешь по отношению к нашим детям. Ведь наши тексты – это наши дети. Мы вынашиваем их, рожаем в муках, заперевшись в своих одиноких кельях, и любим их, какими бы они ни были. И имеем смелость выводить их в люди, вопреки их несовершенству. Как мать готова защищать своего даже откровенно ущербного ребенка, так и мы не можем спокойно терпеть надругательства над своим творчеством. Думаю, ты как женщина и как мать знаешь, что, чем слабее и уязвимее дитя, тем яростнее и отчаяннее мать бросается его защищать. Только откровенно сильного и талантливого ребенка мать не будет защищать, предоставив эту защиту ему самому и будучи уверенной, что он отобьется.
Мы не настолько тщеславны, чтобы воображать себя великими писателями, а наши тексты способными самостоятельно защитить себя. Но именно поэтому мы не позволим ранить нас первому встречному, тыкать палкой в самые больные места.
Мы хотим, чтобы ты прекратила свою разрушительную и болезненную деятельность.
Когда ты только появилась в нашем доме, ты и твой сын сообщили нам, что ты мечтаешь написать роман. Так просто сделай это! И ты станешь одной из нас!
Отпусти свой ужас перед чужим творчеством и перед писателем, который живет в тебе. Давайте, мы все обнимемся, и с этой минуты ты будешь с нами, и все мы станем одной семьей.
И Натка, театрально–широко раскинув руки, двинулась на меня (вот, сука, даже спецбалахон а–ля ранняя Пугачева по такому случаю для пущего эффекта напялила!).
Соколова шла ко мне, раскинув свои руки–невод, а я задергалась как выброшенная на стол аквариумная рыбка. Бежать от нее мне показалось нелепым. Я просто не знала, что делать и как уклоняться от этих навязываемых мне объятий. Сейчас я растерялась примерно так же, как однажды на корпоративной пьянке нашего замечательного журнала. Тогда наш генеральный директор сначала весь вечер таскал оливки из моей тарелки, и глаза его делались такими же масляными, как они.
