– В какой руке?
– В правой, – догадался Врач.
«Не играй с ним», – вспомнил я.
Так в первый вечер предупреждала меня Наталья Николаевна.
Но сейчас я не мог подать Врачу никакого знака. Поэтому внимательно наблюдал за каждым, выжидал момент, когда можно будет броситься на старика. А он хитро улыбался, понимал что-то свое: «У тебя черные». Сильно хотел, оказывается, сгонять партию в шахматишки. Пусть вслепую, без доски. Экстрим его не пугал. Это мы, а не он находились под прицелом. И вот тоже интересно, на игру-то памяти ему вполне, оказывается, хватало. Меня не мог вспомнить, а на игру хватало. Да еще хитрил. Честно спросил: в какой руке, а Врач, ну, надо же, не угадал.
– Можно я перевернусь на спину?
– Зачем? – заподозрил плохое Ботаник. Даже поднял голову, будто в небе могли висеть шахматные подсказки.
– Так удобнее думать.
– E-два – e-четыре…
Я обалдел. Они, правда, начали партию.
– Пешка c-шесть…
– D-два – d-четыре…
Врач ответил ходом коня.
Даже моих небольших знаний хватило, чтобы понять: они разыгрывают защиту Каро-Канн. Позже Врач даже утверждал, что якобы они разыгрывали особо любимый Флорианом Георгиу вариант. Ну, не знаю. У меня сложилось впечатление, что Врач спешит как можно быстрей разменять фигуры. Он сипел, шипел, вздыхал страстно. Подминал листья, песок. Смотрел в звездное небо.
«Мулт, падла!»
Броситься на Ботаника никак не получалось.
Я приглядывался, а Ботаник блаженно улыбался.
Непонятно он улыбался. Возможно, мысленно он давно уже находился не в сибирском лесу, а в гостеприимном столичном доме своего старого друга Нику Друяну. Туда и Елена Чаушеску заглядывала. Она любила простые белые платья в горошек. А брат Елены любил «жигулевское». На Елену потом много грязи вылили, так я понял старика. А Елена этого никак не заслуживала. Росла обыкновенной живой девчонкой, хорошо работала на фармацевтической фабрике. Из активного молодняка выбилась в «королевы труда»…
56
«Мулт, открой!»
– Конь берет на f-шесть…
«Мулт, падла, выйду – пасть порву!»
– Король е-два…
Грохнул выстрел.
В баньке взвизгнули.
Зря они там дергались.
Единственным авторитетом для Ботаника был румын.
Но Нику Друяну, звездного астронома, друга сердечного, рядом не было.
Вот если бы это он крикнул из баньки, все бы изменилось. Ботаник и минуты бы не потерял. Но Нику Друяну, друг сердечный, валялся в траве на той стороне реки под темной, им же описанной сосной.
– Длинная рокировка…
– Пешка g-пять…
В темноте зашуршали шаги.
Неуверенные шаги. Совсем неуверенные.
Знал я, знал прекрасно, что румын никак не мог выпутаться, ну никак не мог он выпутаться из капроновой петли, но сердце застучало с перебоями. Знал я, знал прекрасно, что этот седой усатый румын, даже если бы переплыл реку, не мог вот так старчески, так беспомощно, так неуверенно загребать листья ногами. Он подполз бы скрытно. Он порвал бы нас на куски…
Степаныч!
В стеганой телогрейке.
Морозило человека. Мятые шаровары, нечесаный волос.
Лисий нос, красный от возлияний. Как безумного мотыля, влекло Степаныча на яркий электрический свет. «Кто такие?» – прижал он руку к сердцу.
– Пленные, – не совсем понятно ответил Ботаник.
– Как пленные? Война началась?
Ботаник неохотно кивнул. Что-то ему во всем этом не нравилось.
Вечер. Любимые шахматы. Все лишние в бане на помывке. Степаныч не вовремя подвалил. Это ломало уже полюбившийся Ботанику порядок.
– Ключи потерял от погреба…
– Да сбей ты этот замок.
– Он новый…
– Тогда терпи.
«Мулт, падла, глотку порвем!»
Услышав такое, Степаныч замер.
Сперва он не поверил. Это в баньке орут? Не любят мыться?
– Ну да, – сказал Ботаник, облизнув губы.
– Это что, получается, и в баньке пленные?
– Ну да, – мелко покивал Ботаник.
– Да зачем нам столько?
– Будут картошку тебе копать.
– Да какая картошка? Выкопали уже.
– В последний раз, что ли? Будут еще, Степаныч, хорошие урожаи, – подал голос Врач. – Хочешь поговорить об этом?
– Нет, не хочу, – обескуражено ответил старик.
– И еще, Степаныч, ты не торопись. Война есть война. В погребе тоже пленные.
Хранитель Дома колхозника удрученно покачал головой. Вопли и брань, доносящиеся из баньки, ему не нравилась. Лежащие в траве люди ему не нравились. Он совершенно не хотел возиться с пленными. Собственно, и не собирался. Зачем ему какие-то неизвестные пленные? Это свободная территория. Мало ли что колхозников сейчас нет, Дом-то колхозника существует. И карабин в руках Архипа Борисыча не нравился Степанычу. Что такое в самом деле? На часок уснул, а ключи исчезли. Еще на часок уснул, а тут война, пленные.
– Тата!
Мы дружно повернули головы.
Из-за темной сосны выступил голый человек.
Меня мгновенно пробрало морозом. Кажется, я здорово недооценил румына. Нику Друяну всегда, наверное, недооценивали. Вид у него был неважнецкий, запястья ободраны в кровь, лицо исцарапано, но это был он.
– Брось карабин, тата!
Бросить карабин? Ботаник оглянулся.
Почему Нику голый? Если купается, то зачем ему карабин?
Ну, пленные – это понятно. Так, наверное, подумал Ботаник. И Степаныч – это тоже понятно. Старик пьет и пьет, нет ему никакого угомона. Но почему Нику голый? Почему друг сердечный в синяках, запястья ободраны? Архип Борисыч никак не мог связать концы с концами. Зачем Нику карабин, если он сейчас, наверное, снова полезет в реку? Или в баню. Весь голый… Кожа блестит… Бросить ему карабин?… А как тогда пленные?…
«Мулт, открой, падла!»
Первым не выдержал Степаныч.
– Молчать! – заорал он. – Всем предъявить путевки!
Зря он заорал. Рука Ботаника дрогнула, грохнул выстрел.
Каким-то диковинным прыжком Врач сбил Ботаника с ног, а я, перехватив карабин, уже вел оптикой по краю поляны. Вот попали, блин! Мне было не по себе, колотил озноб. Слон берет на g-семь. Вялая листва. Сломанная ветка. Пенек, поросший то ли опятами, то ли поганками. Ночной неясный мир, в котором мы только суету разводили. Броуновское движение, блин. Седые бороды лишайников, брошенная бутылка. Как без нее? Где вы видели лес, в котором бы не валялись бутылки?
– Лежать!
Но румын уже ничего не слышал.
Когда я приблизился, он лежал на спине, неестественно подвернув под себя левую ногу. Я осторожно наклонился. Я его боялся. На его серых губах запеклась кровь. Я действительно боялся румына. Не отводил ствол. Не знаю, смог бы выстрелить или нет, но не отводил. Почувствовав меня, он облегченно выдохнул: «Тотул е бине, тата… Меня убили…» В его горле нехорошо заклокотало. «Мулцумеск…» Голос упал. Наверное, он принимал меня за Ботаника. «Тата…» Улыбка на мгновение осветила усатое красивое лицо. «Е импосибил, тата… Пэкат кэ сантымплат…» Потом голое плечо передернула судорога.«Ла реведере…»
