… Как можно молчать, когда кто-то попирает правду?
Конечно, это было в высшей степени унизительно, когда кто-то лезет тебе в душу, задает пошлые вопросы, смотрит на тебя двусмысленными, оскорбительными глазами. И незачем вообще было объяснять, что и как! И так все ясно. Если бы они захотели понять… Но кто дал ей право говорить о том, чего у них не было, или, во всяком случае, у него? И вообще он не хотел, чтобы кто-нибудь, кроме их двоих, выяснял их отношения. Пожалуйста, пусть наказывают за то, что они целовались в школе, но сам по себе их поцелуй никого не касается.
Он так об этом и сказал. Резко, даже грубо. Сразу же после ее слов о любви. И вовсе не к ней прямо это относилось. Но так получилось, что внешне, видимо, была прямая связь между ее и его словами. Он сказал отрывисто и сердито, как сейчас помнит, всего одну фразу: «У меня к ней никогда ничего не было».
И эта пичуга встрепенулась, как будто он выстрелит ей прямо в сердце, и дрожащим, срывающимся голоском закричала: «Ты подлец! Такой ты мне и даром не нужен!» И с этими словами бросилась вон из комнаты.
И все поняли, что дальнейшее разбирательство этого Дела, Истории или Случая потеряло всякий педагогический смысл.
Вот так все и кончилось. Полноте, кончилось ли? Он чувствовал себя безнадежно усталым. Безнадежно взрослым. И знал, что от этого сковывающего чувства никак не освободиться, пока не решит: прав он или не прав – вопрос почти гамлетовский. И так же трудно на него ответить. И кажешься сам себе сплетением сплошных противоречий. И мучительно маленькой, ничтожной, затерянной в пустыне песчинкой. Которая летит туда, куда ветер дунет.
… И все равно надо быть в каждой мелочи честным…
Роман прислушался. О чем они там спорят? Дети. Все эти хитрые построения незрелого ума разлетаются, как песчинки, едва дунет ветер покрепче. И никогда нет готового рецепта на все случаи жизни. И лекарства против ошибок. И если ты раз ошибся, то выходит, что это непоправимо. Песчинка-ошибка становится глобальной. Грузом, который не могут выдержать плечи. Вот что хуже всего.
… Девчонки сами зазнаются, делаются все более гордыми и недоступными. Из-за своих секретов, причесок, бигудей, нарядов, танцев им просто некогда взглянуть на нас. И нас же еще во всем обвиняют.
«Это Черникин разглагольствует… Наконец-то набрался храбрости», – мельком отметил про себя Роман.
… Когда видишь на улице веселых парней, понимаешь – им спешить некуда да и незачем…
… А тем двоим, что целуются на скамейке в отдаленной аллее парка, хочется, чтобы этот миг длился целую вечность…
Дверь отворилась, и в класс вошла Калерия. Собственной персоной. С вытянутым выражением на лампадном лице. Помахала рукой: сидите-сидите. Почти умильное, деликатное выражение. Как это Костя говорит: «Я понимаю, я понимаю». Дети, деточки, детишки, спорьте: ведь в споре рождается истина. А истина вам нужна, как манная кашка. И надо, чтобы это была правильная истина. Соответствующая вашему возрасту. Посильная для пережевывания. И если вы, упаси бог, чуть ошибетесь, то именно для этого тут я – Великая Болотная Мымра. Сразу же помогу, подскажу, укажу направление. Я опоздала, но это ничего. Сейчас наверстаю. Разберусь. Ну-ка, ну-ка…
Она и села на краешек скамьи, готовая привскочить сразу же, как только будет произнесено крамольное слово, чтобы тут же… И выставила вперед, как локатор, свое ухо. Второе было как бы для маскировки, торчало формально. Бездействовало, так как от природы или с младенчества было глухим.
О чем они там булькают, эти младенцы? Ах да! О смысле жизни! А есть ли жизнь на других планетах? Нету, конечно. Выдумали болваны. Всякие там псевдоученые. Жизнь есть только на Земле! И баста.
«Ах, мадемуазель Мымра, как вы прелестны! – насмешливо думал Роман. – Но лучше бы вы спали. Или оставили нас в покое. Право же, нехорошо, так далеко вперед выставлять свое ухо. Эй, мальчики, звякните что-нибудь такое, чтобы у нее лопнула эта самая барабанная перепонка. Уж если быть глухой, то лучше сразу на оба уха. И в мире наконец воцарятся порядок и тишина. Впрочем, не стоит звякать: даже с точки зрения физики, это огромное количество затраченной энергии, а результат будет один и тот же – ноль. Оставьте ее в покое. Не мешайте наслаждаться жизнью. Все равно все вы лодыри и растяпы, не поймете тонкой поэзии ее души».
«Ба-ба-ба! Кто там так громко кричит? Черникин! Так я и знала! А ну, придержи язык, недоросль, младенец. Придержись, придержись! Не видишь, я хочу сказать. Чтоб ни о каких больше поцелуях и скамейках! Поняли? То-то же». Она передохнула, снова встала, поправила, села, передохнула. Она не просто присутствует, она выполняет миссию, а миссия – это серьезно. Снова встала, поправила. Какая там еще, прости господи, любовь в семнадцать лет? Вам говорят, олухи царя небесного, неслухи, несмышленыши, не диспут, а какая-то отсебятина.
Сердце Мымры исполнилось благородного негодования и педагогического восторга. Ну, если бы она не держала всю эту гоп-компанию в крепких ежовых рукавицах! Если бы не правила, куда бы занесли словопрения этих лихих субчиков? Кто знает, до чего бы докатились.
А так все в ажуре, в полном порядке. Диспут, как телега, катится в нужном направлении. Правда, все тише, тише, тише. Медленней, медленней. Остановился. Что такое, в чем дело? Выдохлись, иссякли. Нельзя, говорите, одной ногой шагать все время. Надо вперемежку двумя – левой и правой? Иначе нарушается сам принцип ходьбы?.. Ах, скажите, какие принципиальные! Та-та-та- та-та. Тише-тише. Не орите.
«Бу-бу-бу…» – не говорит Калерия, а давится словами. В глазах указующие персты. Внемлите, недоразвитые. Образовывайтесь. Подковывайтесь. Исправляйтесь. Пока не поздно.
Кто уж там ее возмутил какой-то бездарной репликой – для истории это не важно. Но незаметно для себя перешла она с лояльного дискуссионного тона на нравоучительный, с нравоучительного на укоризненный, с укоризненного на разгромный. Вот она им покажет, все сейчас припомнит. Небу станет жарко.
– Модные прически? Пошло и несвоевременно. Юбки выше колен – безнравственно. Особенно для детей. Это некрасиво, вульгарно. Это подрыв дисциплины. Это тоже, если хотите, мораль… Почему? Гм, гм…
В глазах учеников один за другим гасли огоньки. Темнота и скука, скука.
– Я уверена, что если копнуться, то вы и понятия не имеете, что такое настоящий современный человек…
– Копнитесь…
– И копнусь, Табаков. Тихий-тихий, а тоже смотри-ка, с подковырками. Перебил. На чем я остановилась?
– На небе…
– Это кто сказал?
– Вы сами…
– А ну замолчите. О господи, ну и дети! Какие там дети? – Мымра, как паровоз, перевела дыхание. – Вы не дети. Вы шалопаи. Думаете только о танцульках.