Переехал Алексей ближе к вечеру. Народ в новой камере оказался куда как колоритней. Наколотые на руках кинжалы, звезды и прочая символика явно что-то обозначали. Однако, старожилы не быковали. Дождавшись подтверждения, что человек путевый, пригласили за стол. Разговор начался после ужина. Рассказ Лехин, урезанный до последнего предела, все равно вызвал всеобщее удивление.
— Чемпион? Да брось. — Шутливо не поверил старшой. — Хотя, а ведь и правда, где то слышал фамилию. Слушай, ну совсем беспредел творят. Чего ты вообще поперся служить? Отмазаться не смог?
— На Лубянской сделали предложение, или в Кресты, или на службу. История не моя, так что поверь на слово. — Отговорился бывший спортсмен.
— Так ты что? За конторскими сидел? Не поверил один из сокамерников. Мелкий, вертлявый паренек с соответствующей кличкой «Муха».
— Ну да. — Алексей, не видя смысла скрывать факт нахождения в знаменитой тюрьме, рассказал о порядках и обстановке в печально известном заведении.
Авторитет его после этих рассказов вырос значительно больше, чем после сообщения о знании пяти языков.
Вечер пролетел незаметно. Люди, в отличие от общей, в этой камере оказались гораздо интересней. Рассказы, если перевести их на нормальный язык, вполне могли потягаться с историями некоторых писателей.
А на следующий день его отозвал к себе авторитет. Старшего звали «Волонд» — кличка серьезная, духовитая, главное, что получить такую дано не каждому. Смотрящий своей стоил. Абсолютно седой, с аккуратной белоснежной бородкой, он походил на русского актера Любшина и одновременно иностранного Шона Конори. Говорил совершенно чистым, литературным языком, и только полустертый купол, виднеющийся в разрезе рубахи, выдавал опытного уголовника.
Сидеть тебе Алексей придется, это без вариантов. — Начал разговор Волонд. Они столько статей нарушили, потому, как уверены в исходе. Дадут, я так мыслю лет пять. Судя по комбинации пунктов — на Строгом. В общем, делают из тебя злодея. И, если я их ментовскую натуру правильно понимаю, добавят для полного комплекта тебе еще что-нибудь здесь. Они на эти выдумки мастера. Обставят, так, что никуда не денешься. Советы давать в нашем мире не принято, однако, скажу. Смысла тебе ждать суда никакого. А дальше думай сам. Умный поймет.
А почему сказал? В той камере, про которую ты рассказал, я сидел. Даже шконку помню. Вроде как земляка встретил. Ладно, иди думай. Не сторожись. Здесь тебя не подставят. За другие хаты не скажу.
Разговор заставил Алексея собраться. Окажись он в другой обстановке, кто знает, может и не стал прислушиваться к словам уркагана. Однако неволя быстро учит.
Бесправию и тому, как легко может оказаться человек в обстоятельствах, когда желаний и воли не зависит ничего.
***
На прогулку положено выводить покамерно. Однако чем меньше тюрьма, тем проще отношение к законности.
"Из-за десяти человек на ветру стоять? Перебьются". - решил зам по режиму и распорядился уплотнить график.
В тот день вместе с их камерой по огороженной, как собачий вольер, площадке, прогуливался еще человек двадцать.
Леху тормознул Волонд, и они шли рядом, неторопливо болтая о каких-то пустяках. Шум, даже не шум, а непонятное шевеление Алексей ухватил только благодаря отточенной годами тренировок и схваток реакции. Он оттолкнул авторитета и развернулся на движение. Рука шедшего позади невзрачного мужичка с зажатым в ней железом еще только шла на замах, а он уже встретил злодея прямым в лоб. В последний момент, решив не калечить неразумного, стукнул разжатой ладонью. Однако тот, словно, подкошенный, рухнул на асфальт. Еще бы, ладонь размером с хороший блин да плюс девяносто килограмм веса могли отправить в нокаут и не такого. На шум отворилась решетка и заметившие только удар Алексея, вертухаи кинулись к нарушителю. Удар дубинкой повалил его на колени, а упертый в спину ствол недвусмысленно дал понять, что дергаться опасно.
Били крепко. Причем, поскольку факт нарушения был явный, не церемонились. Особенно усердствовал плюгавый прапор. Он норовил со всего размаху въехать лежащему навзничь сапогом по лицу. Потерявшего сознание отнесли в лазарет, заключенных, разогнали по камерам, а Алексея запихали в карцер.
Десять суток, нары только на ночь, про батареи, когда строили этот каменный мешок видимо забыли. Холод пробирал до костей. Побои зажили. Но, грязь, попавшая в ссадины на лице, неожиданно загноились. Струпья разбухли и превратились в огромные гнойники. Леха напрягал все резервы своей памяти и пытался справиться с заразой. Однако помог черный хлеб. Пайку, которую ему выдавали, он делил пополам. Половину, растягивал на весь день, а вторую разжевывал и лепил на больные места. Гной выдавливал и протирал сукровицу вырванным из худого армейского бушлата ватином. На восьмой день опухоль начала спадать. Но лицо избороздили глубокие безобразные шрамы. Он неожиданно сильно похудел. Отсутствие питания, холод и сырой воздух не сахар и для привычных к скромным условиям зекам, а для привыкшего к полноценному питанию организму условия губительные. Ослабленный организм дал сбой и простуда принесла новую беду. Воспаление легких. Температура прыгнула под сорок. Его трясло в лихорадке. Сухой злобный кашель разрывал легкие. Перед глазами мелькали картины из недавнего прошлого. Вот вежливый премьер, склонив голову, веско роняет. — Мы вам должны, и в долгу не останемся. А вот неожиданно выплыл из темного угла старый разведчик. Так и не успевший пожить в свое удовольствие на собственной яхте. Иногда склонялась над ним расплывающимся силуэтом жена. Она смеялась и тыкала в него пальцем. — Идиот, чего заслужил, то и получил. — заливалась она смехом гоголевской панночки. Наконец он улетал в спасительное беспамятство. Трясучка исчезала, и перед ним открывался длинный освещенный невидимым, но таким ярким светом, просторный зал… Когда утром заглянул коридорный и пнул тяжело дышащего в беспамятстве заключенного, шел девятый день карцера. Солдаты вытащили тело, и, погрузив на брезент носилок отнесли в лазарет. В дверях один хмыкнул. — Ты смотри, ногами несем, видно не жилец.
— Да и хрен с ним, отмахнулся второй, не разворачиваться-же. Одним больше, одним меньше. Воздух чище будет.
Они приволокли его в лазарет, однако, Врач прибыл на службу только в девять.
Когда он приподнял веко лежащего в стылом коридоре на жестоком сквозняке доходяги, и посчитал еле слышно мчащийся с курьерской скоростью захлебывающийся пульс. Засомневался. Стоит ли тратить время и антибиотики.
Дернуло, меня. — Ругнулся доктор. Нет, чтоб как собирался в домоуправление заехать. Тогда бы уже и мороки не было. А так, за лазаретом жмура писать. То, что этот не жилец, для коновала было безусловно. Однако, чтобы не морочиться с отписками все-же вколол жаропонижающее, и лошадиную дозу пеницелина.
