Хак молчит.
– Можешь ударить меня, если хочешь. Накричи на меня! Обзови шлюхой!
И снова молчание. Молли пытается плакать, но слез нет. Слезы не помогут. Помогут чему? Она всегда сама все портит. С Хаком. С Дорином. Если бы можно было разделиться на две части…
Молли улыбается. Не та Молли, которая тщетно пытается выдавить слезы, а уже совершенно другая. Постаревшая на пару лет. Усталая. Молли в теле Кузы. Молли, у которой сбылись все мечты, ставшие теперь ненужными. И даже в теле течет голубая кровь высших…
Она поднимает упавшее на пол платье. Хак ушел. Минуту назад? Час назад? День назад? Неважно. Он ушел, как и должен был уйти. Ушел, потому что когда-то давно сам сказал ей об этом. Сказал той, другой Молли, которая сейчас проживает где-то рядом еще одну жизнь. А так хотелось, чтобы он соврал. Тогда соврал. Остался на ночь. Хотя бы на час. Обнял ее. Приласкал. И неважно, чье имя он стал бы шептать и о ком думать. Главное, что это был бы он. Он в ее постели. Он, от которого она отказывалась. Он, которого держала рядом, как верного пса. Он, которому плакалась в грудь. Он, которого так часто сравнивала с Дорином. Ненавидела, потому что он не похож на Дорина. Злилась. Обвиняла во всем. Господи! Как же все это было давно!
Молли открывает бутылку вина. Картины, скульптуры, искусство – все это ничего не значит, если не к кому прижаться ночью. Если не о ком мечтать. Некого любить. Некого хотеть. Так пусто и одиноко в этом доме ненужных комнат и неоткрытых дверей! Доме забытых встреч и растоптанных надежд. Где все напоминает о прошлом, но никогда не приближает к будущему. Где настоящее покрылось пылью. Где можно лишь жалеть себя. Ненавидеть за то, что жалеешь. И жалеть за то, что ненавидишь. Мерить дни выпитыми бокалами вина и выкуренными сигаретами. Оглядываться и оценивать прошлое с точки зрения созданных картин и скульптур, которые никогда не будут принадлежать тебе. Которые никогда бы не родились, не будь этого пустого дома, где можно кричать и сходить с ума, зная, что никто тебя не услышит. Жизнь разминулась с этим местом. Прошла стороной, оставив пыльный след.
– Бедная Молли! – плачет женщина в теле Кузы, роняя голову на сложенные руки.
Бокалы бьются, но всегда можно найти другие. Пустые пачки в урне и блоки целых на столе.
– Верни мне мою жизнь, сука! – кричит Молли самой себе.
Хватает телефон, слушает голос Дорина:
– Кто это?
Гудки. Как сложно молчать. Как сложно проходить мимо. И как страшно остановиться. Заговорить. Нарушить проклятую последовательность фактов и событий, которые не случались, но обязаны случиться. И как сложно с этим жить. Ползти по дороге, зная, что ждет в конце. Прятаться в мастерской. Слушать тишину. Вдыхать запахи краски и гипса. Рисовать счастливые лица и чистое небо. Рисовать руками, которые принадлежат женщине без лица. Без пола. Женщине в маске, которую никто не сможет снять. Женщине, чья жизнь заключена в картинах. В калейдоскопе счастливых образов, рождающихся в боли и отчаянии. В вечной жизни, где болезненна каждая следующая минута. Каждый следующий миг, в котором тело тоскует о том, что никогда не принадлежало этой женщине. Просит того, чего она никогда не хотела.
– Грейс!
Но Грейс молчит. Она любит то, что было, но не любит то, что есть. Приходит как-то раз, остается на ночь, чтобы уйти с лучами рассвета. Без слов. Без прощаний. Словно сон, который утром уже и не вспомнить. Была ли она? Молли ходит по пустым комнатам. Кажется, весь дом пропах краской и гипсом. Нет. Не дом. Это она пропахла. Пропиталась. Пытаться отмыть! Тереть мочалкой кожу до крови, чтобы понять, что ничего не выйдет. Сдаться. Вернуться в мастерскую и плакать, рисуя улыбки. Вглядываться в зашторенные окна. Видеть за ними закат. Закат на планете Идмон. Склоны Тмола. Обвитый реками Арах. Бежать к холсту и рисовать, пока видения не исчезли. А после снова кровоточить слезами. Забывать главное, чтобы вспомнить мелочь. Запах цветов. Вкус яблок. Услышать всплеск волн. Пение птиц. Позвонить Кауфману и сказать:
– Я люблю тебя.
Услышать тишину. Потом:
– С тобой все в порядке?
– Да.
Гудки. Повесить трубку. Зайти в патио. Сидеть в шезлонге, разглядывая старые рисунки. Возвращаться в мастерскую и забывать о них, рисуя счастье. Думать о любви. Не о любви к кому-то, а просто о любви вообще. Пытаться вспомнить, что это, и вспоминая, забывать все больше и больше. Молли? Куза? Кого они любили? О ком мечтали? Смотреть на эти жизни глазами картин. Счастливых. Дивных. Картин и скульптур, которым нет ни до кого никакого дела…
– Когда ты ела в последний раз? – спрашивает Кауфман.
– Утром, – Молли смотрит на него опухшими глазами. – Не надейся. Я еще не сошла с ума.
Лифт поднял маленькую Эш на крышу. Она вышла, увидела Дорина, спряталась, выглянула, не позволяя дверям лифта закрыться, снова спряталась.
– Эй! – окрикнул ее Дорин. – Эй, девочка!
Эш осторожно вышла. Виновато опустила голову. Сцепила за спиной руки.
– Что ты здесь делаешь?
– Ничего.
– Как тебя зовут?
– Эш.
– Эш? – Дорин вздрогнул, напрягся.
– Что-то не так! – девочка доверчиво запрокинула голову, вглядываясь своими голубыми глазами в глаза незнакомца.
– У меня есть знакомая… – Дорин кашлянул. – Ее тоже зовут Эш.
– Правда? – девочка осмелела, улыбнулась. – Вы тоже пришли посмотреть на облака?
– На облака?
– Эш приходила смотреть на облака, – она махнула рукой в сторону края крыши.
– Ты ее знаешь?
– Немного, – Эш показала ему кольцо. – Это она мне подарила!
Дорин тряхнул головой, пытаясь прогнать оцепенение.
– Папа сказал, что оно дорогое.
– Папа?
– Угу, – Эш хитро прищурилась. – Она теперь станет моей мамой?
– Мамой?
– Ну… – она опустила голову, выставила вперед ногу, рисуя носком неровные круги. – Я подумала… Если мама, когда была жива, спала с папой на одной кровати, а Эш тоже спала с ним, то… Вы ведь не заберете ее у нас?
– Я? Заберу? – Дорин почувствовал себя снова мальчишкой: глупым, растерявшимся.
Далекий смех Молли зазвенел в ушах. Ненастоящий, но такой близкий. Он почти нашел ее. Почти прикоснулся к ней.
– Молли спала с твоим папой? – укол ревности был мимолетным.
Эш подняла вверх указательный палец.
– Один? Один раз?
Она кивнула. Дорин устало вздохнул. Тело заполнила какая-то опустошенность. Не мысли, а именно тело. Словно секс с человеком, которого не хочешь, но понимаешь, что это необходимо. Лежишь, смотришь, представляешь, на какой-то момент увлекаешься этим калейдоскопом обмана своих чувств, но в конце приходит неизбежное разочарование. «Я здесь не ради Молли! – сказал себе Дорин. – Я здесь, чтобы стать высшим. А то, что она спит с отцом этой девочки, так это даже хорошо. Мосты сожжены».
