– Увы, нет. В какой же?
– Сахарной косточки для оттачивания зубок.
– Вы такой сладкий?
– Да, я такой. Главное – не влипните всем телом.
– В вас?
– Ни в меня, ни в болотную оппозицию…
– Благодарю вас, Василий, за предостережение.
– Всегда ваш, Кусинея.
По тому, что Топчак стала сдирать с себя микрофон, не дожидаясь, когда выключат камеры, Люберецкий понял, что он сумел вывести ее из равновесия. «Так тебе и надо,… чка разменная», – с чувством глубокого удовлетворения подумал Люберецкий.
Сцена пятая
Бабушкины страдания
Старушка Лидия Георгиевна сидела, сгорбившись, на наследственном потертом кожаном диване с прямой спинкой, смотрела телевизор и тихо плакала, вытирая слезы клетчатым платочком. В телевизоре который день по всем каналам показывали ее внучку Дашеньку. В фас, в профиль, ближний ракурс, дальний план, в маске и без маски. Частотность показов лица ее внучки превысило число показов всех членов Государственной думы, вместе взятых. Да что там Думы, самого переизбранного Президента показывали реже. Такая Дашенька вдруг стала медиа-востребованная. Чего же слезы лить?
Но Лидию Георгиевну Дашина популярность не радовала. Потому что она была катастрофической. Катастрофической не только для ее единственной обожаемой внучки, катастрофической для всей их семьи. Для семьи, которая в четвертом поколении кормилась, обслуживая высшую партийно-правительственную номенклатуру, как бы она ни называлась в разные исторические периоды послереволюционной эпохи. Дед Лидии Георгиевны служил дворником в Кремле. Отец Лидии Георгиевны был подменным водителем на Старой площади. Сама Лидия Георгиевна всю свою жизнь тянула нелегкую секретарскую лямку у идеологических руководителей государства, заслужив за безупречную работу персональную пенсию. Сын Лидии Георгиевны выучился на дипломата и уже дослужился до ранга посла, оттрубив в желтой жаркой Африке два срока по три года, заработав квартиру в Раменках, хламидиоз и лямблиоз.
А Дашенька… Она всегда иронизировала над бабушкой и отцом. Нет, не всегда, а лет с тринадцати. «Служите и дослужитесь», – с усмешкой повторяла она на бабушкиных воскресных обедах, когда они с сыном начинали обсуждать политические вопросы. Вот и дослужились… Сына теперь уволят. Хорошо, хоть квартира приватизирована, не отберут. Могут персональную надбавку с ее пенсии снять… Скажут, что начисляли по ошибке… Могут еще и заставить выплатить прибавку обратно… Они все могут.
Как Дашенька могла? Как она могла покуситься на самое святое? Самое неприкосновенное. Самое охраняемое. Самое недосягаемое. На верховную власть, как бы она ни называлась! Где, где она этого набралась? Ведь их семья всегда была лояльной: при Сталине – Сталину, при Хрущеве – Хрущеву, при Брежневе – Брежневу, при Куцыне – Куцыну. В доме в красном углу всегда висел портрет текущего вождя и портрет Ленина, вышитый крестом еще ее бабушкой Марфой. В синих тонах. А Маша хихикала: «Бабушка, почему у тебя Ленин – голубой? Теперь говорят, что он был черный человек. Надо перекрасить в соответствии с последними историческими воззрениями».
Дохихикалась… Сидит теперь в СИЗО в одной камере с уголовницами. Господи, стыд-то какой. В храме ноги поднимать! И на кого поднимать? На Богоизбранника! А о бабушке она подумала? Теперь и из квартиры не выйти, соседи отворачиваются, а некоторые вслед плюют. Дом-то ведомственный, все обитатели в Кремле рано или поздно служили. А об отце? Кто ее кормить-содержать будет, когда она из тюрьмы выйдет?
Сама ведь дня нигде не работала, вся в творчестве, вся в творчестве. Натворила – не разгрести.
Неужели посадят? Неужели и вправду посадят?! Посадят, конечно, вопрос – насколько. Она бы еще портреты вождей растоптала! Это оппозицию можно топтать и черной краской мазать, а вождей – не сметь! А ее как черти подзуживали. Конечно, черти. В этой ее тусовке все на чертей похожи – смердящие, бородатые, патлатые, волосы сальные, плечи перхотью посыпаны. Фу, мерзость! Одежда вся потертая какая-то, джинсы в дырках, на морозе красная кожа высвечивает семафором, трусы торчат, а мотня свисает, как будто в штаны наложили. «Бабушка, ты ничего не понимаешь в молодежной моде!» «А ты, Дашенька, ничего не понимаешь в жизни! Выросла в тепличке и думала, что весь мир – оранжерея».
Да, конечно, это ее, бабушкина, вина, что вовремя и жестко на место не поставила, глаза на правду не открыла. Не рассказала девочке, в какой стране ей довелось родиться. Не рассказала, как трясся каждую ночь ее отец, просыпаясь при малейшем стуке, ожидая когда придет его очередь пропасть без права переписки. Не рассказала, как сама всю жизнь ежемесячно писала отчеты в компетентные органы относительно рабочей обстановки. Писала и тряслась – писала не о ком-нибудь, а о первых лицах государства. И не писать не могла – ее бы тут же уволили с черной меткой. Не рассказывала, потому что боялась – вдруг у девочки депрессия начнется или еще чего хуже. Ведь все время без родителей, на ее попечении.
И вот нате вам: «Письки лают». Название-то какое срамное! Вылезли блудницы на амвон и к Богородице с призывом: «Спаси от Куцына». Чем ей Куцын не угодил? Да Куцын – лучшее, что случилось иметь России за последние сто лет! Приличный человек, непьющий, спортивный, подтянутый, порядок в стране держит, говорить умеет. Тиран, видите ли, Куцын, ретроград и душитель свобод! Сталина они не нюхали! И в храм бы не вошли – закрыты были все храмы-то и в хлевы обращены или в склады.
И уж коли ты, Дашенька, к Богородице обращаешься – развернись к ней лицом и падай в ноги, а свои-то ноги не задирай! Господи, ну за что, за что такой позор? Ведь как только власти разрешили, Лидия Георгиевна сразу в лоно церкви вернулась, а как на пенсию вышла – все церковные предписания стала строго соблюдать: постилась, каялась, молилась, все как положено. И за внучку тоже молилась, но не услышал, видно, Бог ее молитв…
И правильно, что посадят! Такие выходки должны быть наказаны. На сколько? Семь лет?! Лидия Георгиевна не поверила своим ушам – телевизионный ведущий только что озвучил предполагаемый срок. Семь лет?! Они, что, убили кого, или у государства миллионы похитили? Или церковь взорвали? Девчонки сопливые, руками-ногами помельтешили перед десятком прихожан пару минут. Семь лет?! И Патриарх не заступится. Не заступится. Призвал покарать, прямо в Вербное воскресенье призвал. А как же христианское милосердие? Христос ведь всепрощающ! Всепрощающ!
Некоторое время Лидия Георгиевна сидела в прострации и смотрела на телефонный аппарат. Потом надела очки, достала из-под телефона аккуратную записную книжку, полистала и дрожащей рукой стала набирать номер.
