А перешедшие инициированные смогут снова увидеть своих простивших их родителей. Подозреваю, что моих среди них не будет. Не после слез моего отца из-за случившегося на церемонии. Не после того, как оба их ребенка бросили их.
Может, если бы я рассказала им, что я Дивергент, что я запуталась в своем выборе, они бы поняли. Может, они бы помогли мне разобраться в том, что такое быть Дивергент, в том, что это значит и почему это опасно.
Но я не доверю им эту тайну, так что, я никогда этого не узнаю. Я стискиваю зубы, поскольку глаза начинают слезиться. Я сыта этим по горло. Я сыта по горло слезами и слабостью. Но я не могу ничего сделать, чтобы прекратить их. Кажется, я начинаю дремать, а возможно и нет. Тем не менее, позже этой ночью я выскальзываю из комнаты и возвращаюсь в общую спальню. Хуже того, что из-за Питера я попала в больницу, было бы только остаться там из-за него на всю ночь.
Следующим утром я не слышу сигнала подъема, шарканья ног и разговоров, пока остальные посвященные собираются. Я просыпаюсь, когда Кристина трясет меня за плечо одной рукой и похлопывает по щеке другой.
Она уже одета в черную куртку, под горло застегнутую на молнию. Если у нее и остался синяк после вчерашней драки, из-за ее темной кожи его сложно рассмотреть.
— Пошли, — говорит она. — Встаем и в атаку.
Мне снилось, что Питер привязал меня к стулу и пытает, спрашивая, не Дивергент ли я. Я ответила, что нет, и он бил меня, пока я не сказала правду. Я проснулась с мокрыми щеками.
Я хочу что-нибудь сказать, но в состоянии лишь застонать. Мое тело болит так сильно, что невозможно дышать. Не помогает и то, что ночные рыдания сделали мои глаза опухшими.
Кристина протягивает мне руку. На часах восемь утра. В восемь пятнадцать нам велели быть на путях.
— Я сбегаю и принесу что-нибудь на завтрак. А ты просто… собирайся. Похоже, это займет некоторое время, — говорит она.
Я ворчу. Стараясь не сгибаться в талии, я нащупываю в прикроватном ящике чистую рубашку. К счастью, чтобы насладиться моими усилиями, Питера рядом нет.
С уходом Кристины спальня оказывается пустой. Я расстегиваю рубашку и рассматриваю свой бок, покрытый синяками. На секунду цвета завораживают меня: ярко-зеленый, темно-синий и коричневый.
Я переодеваюсь так быстро, как только могу, и оставляю волосы распущенными, я не могу поднять руку, чтобы завязать их сзади. Я смотрю на свое отражение в маленьком зеркале на задней стенке и вижу незнакомку.
Она такая же светловолосая, как и я, у нее такое же узкое лицо, но на этом сходство заканчивается. У меня нет черных глаз, растрескавшейся губы и кровоподтека на подбородке. Я не бледна, словно простыня. Она никак не может быть мной, невзирая на то, что движется тогда же, когда и я.
К тому времени, когда Кристина возвращается, держа в обеих руках по маффину, я сижу на кровати, глядя на свои незашнурованные кроссовки. Чтобы завязать их, мне нужно нагнуться. Когда я нагнусь, будет больно. Но Кристина просто передает мне маффин и приседает передо мной, чтобы завязать шнурки.
Благодарность зарождается в моей груди, теплая и немного мучительная. Наверное, в каждом есть немного от Отречения, даже если они не знают об этом.
Во всех, кроме Питера.
— Спасибо, — благодарю я.
— Ну, мы бы так и не убрались отсюда вовремя, если бы тебе пришлось завязывать их самой. Давай уже. Ты же можешь идти и есть одновременно?
Мы быстро шагаем по Яме. Я кусаю маффин со вкусом банана и орехов. Моя мама когда-то пекла типа таких для афракционеров, но я никогда их не пробовала. В тот момент я была уже слишком взрослая, чтобы меня баловали.
Я не обращаю внимания на то, как что-то сжимается у меня в животе каждый раз, когда я думаю о матери, и я наполовину иду, наполовину бегу за Кристиной, которая забывает, что ее ноги длиннее моих.
Мы поднимаемся из Ямы к застекленному зданию и бежим к выходу. Каждый шаг отдается болью в ребрах, но я не замечаю этого. Мы добираемся до путей тогда же, когда прибывает поезд, сопровождаемый ревущим гудком.
— Почему так долго? — спрашивает Уилл, стараясь перекричать оглушительный звук.
— Коротконожка тут за ночь резко постарела, — говорит Кристина.
— Ой, заткнись.
Это только наполовину шутка.
Четыре стоит перед группой так близко к рельсам, что, если бы он двинулся вперед хотя бы на дюйм, поезд прихватил бы его нос с собой. Он отступает назад, позволяя другим прыгнуть первыми.
Уилл забирается в поезд с некоторым трудом, приземляясь сначала на живот, а затем подтягивая ноги. Четыре хватается за поручень на боку вагона и с легкостью втягивает себя, будто ему не приходится иметь дело с шестью футами. Я бегу рядом с поездом, дрожа, а затем стискиваю зубы и хватаюсь за поручень. Это будет больно. Ал хватает меня под руки и легко втягивает в вагон. Боль простреливает бок, но это длится лишь секунду.
За ним я вижу Питера, и мои щеки пылают. Ал просто хотел помочь, поэтому я улыбаюсь ему, но я мечтаю о том, чтобы люди не желали быть такими милыми. Как будто у Питера и так уже не достаточно причин доставать меня.
— Как себя чувствуешь? — интересуется Питер, даря мне взгляд полный ложного сочувствия: уголки его губ опущены, брови домиком. — Может, ты немного… Стифф[3]?
Он взрывается хохотом от своей собственной шутки, и Молли с Дрю присоединяются к нему. Молли смеется отвратительно, все время фыркая и тряся плечами, а Дрю тихонько, потому что, похоже, он страдает от боли.
— Нам всем внушает страх твое невероятное остроумие, — произносит Уилл.
— Ага, ты уверен, что не принадлежишь Эрудиции, Питер? — добавляет Кристина. — Я слышала, что они не возражают против маменькиных сынков.
Четыре, стоящий в дверном проеме, начинает говорить прежде, чем Питер успевает ответить:
— Мне придется слушать ваши препирательства на протяжении всего пути до забора?
Все затихают, и Четыре поворачивается обратно к двери состава. Он держится за поручни с обеих сторон, его руки широко расставлены, и он наклоняется вперед, так, что его тело, по большей части, вне поезда, хотя ноги остаются внутри. Ветер прижимает его рубашку к груди.
Я стараюсь смотреть не на него, а на то, мимо чего мы проезжаем: моря, обломков заброшенных зданий, которые становятся меньше, когда мы оставляем их позади. Но примерно каждую пару секунд мои глаза возвращаются к Четыре. Я не знаю, что я ожидаю увидеть, или что хочу увидеть… или чего не хочу. Это получается непроизвольно.
Я спрашиваю Кристину:
— Как думаешь, что там? — Я киваю на дверной проем. — В смысле, за забором?
