Я вскочил и выглянул в окно. Улица перед домом старой Анхелы была залита багровым светом дюжины факелов. Испуганно ржали кони — в толпе было по крайней мере двое верховых. Кровавые отблески играли на металлических панцирях и шлемах.
В первую минуту я был настолько слишком ошеломлен этим зрелищем, чтобы допустить, что толпа с факелами может явиться по мою душу. Иначе я не промедлил бы у окна, разглядывая сборище у дверей — там были облаченные в латы городские стражники, какие-то закутанные в черное фигуры и двое или трое здоровяков в простой одежде и широких шляпах, какие носят крестьяне. Один такой здоровяк держал под уздцы большого вороного коня, на котором возвышался худой мужчина в черном плаще с лицом, прикрытым шарфом.
Знал бы я, кто эти люди и зачем они явились к дому старой Анхелы, — выбрался бы, как кот, на карниз и удрал по крышам куда-нибудь подальше от Саламанки. Хотя вряд ли это прошло бы незамеченным — люди с факелами время от времени поглядывали на мое окно, а под плащами у них, полагаю, были спрятаны арбалеты.
Как бы то ни было, убежать я не попытался. Стоял, как истукан, и смотрел, как незваные гости колотят в дверь. Потом наступила тишина — видимо, добрая Тереса спросила, по своему обыкновению, «хто это в такую пору пожаловал». Грубый мужской голос прорычал ей в ответ:
— Именем Трибунала Священной Канцелярии, откройте!
Меня мгновенно прошиб холодный пот. В ту пору (а может быть, и сейчас) Испания не знала более страшных слов, чем «трибунал священной канцелярии». Ибо за ними скрывалось самое ужасное, самое кошмарное изобретение человеческого ума — святая инквизиция, тайная служба, призванная Католическими королями выискивать и искоренять ересь везде, где только она могла быть обнаружена, и даже там, где ее не было.
Каждый испанец (равно как и иностранец, оказавшийся в пределах власти испанской короны) жил в постоянном страхе, зная, что однажды за ним могут прийти одетые в черное слуги трибунала. Инквизиция была вездесуща; ее шпионы и шептуны сновали повсюду, и даже пируя в дружеском кругу, человек не мог быть уверенным, что кто-нибудь из собутыльников, побуждаемый завистью или обидой, не напишет на него донос.
Считалось, что святая инквизиция — это целительный огонь, который выжигает затаившуюся заразу — скрытых иудеев и мусульман, проникших во все слои нашего общества. К несчастью, для того чтобы попасть в руки инквизиции, совсем не обязательно было быть тайным иудеем-маррано, потомком арабских властителей Испании мориском или выкрестом-конверсос. Даже чистокровный кастилец из благородной семьи, чьи предки сражались с маврами во времена Реконкисты, был беззащитен перед слугами Трибунала, если находились негодяи, доносившие, что он склонялся к ереси или не крестился, входя в церковь. Этого было достаточно для того, чтобы инквизиция начинала расследовать его прегрешения, а любое следствие, как известно, должно заканчиваться изобличением преступника. Оправдательных приговоров по делам святой инквизиции было так мало, что о них рассказывали шепотом, как о внушавших трепет чудесах.
Одно из таких чудес произошло с нашим преподавателем теологии, фра Луисом де Леон. Кто-то донес, что он переводит Библию на кастильский. Профессора не арестовали, а вызвали на суд повесткой. У него было время, чтобы убежать, но он отважно явился на заседание Супремы[9] и с блеском разбил все выдвинутые против него обвинения. Тем не менее его держали в тюрьме Вальядолида долгих пять лет; все эти пять лет он не признавал вины, выступая в роли собственного адвоката, и в конце концов добился оправдания и освобождения. Когда его бросили в застенки, я был еще подростком, но я присутствовал в аудитории в тот час, когда похудевший и бледный фра Луис взошел на кафедру и, словно и не было этих пяти лет, объявил: «Итак, в прошлый раз мы остановились на проблеме единой сущности у Аристотеля».
Таким образом, даже мы, беспечные школяры, хорошо представляли себе, что где-то поблизости наблюдает за нами некая ужасная могущественная сила, способная в любой момент положить конец нашей вольной жизни. Но отвлеченное знание — это одно, а встреча лицом к лицу с посланцами этой силы — совсем другое.
Мой разум изо всех сил сопротивлялся мысли о том, что люди на улице пришли за мной; в конце концов, в доме находились еще Тереса и старая ведьма Анхела Хуарес — последняя, по-моему, должна была куда больше интересовать святую инквизицию. Но время шло, драгоценные секунды протекали сквозь пальцы, как песок на морском берегу, и, пока я торчал у окна, превратившись в соляной столб, по лестнице загрохотали тяжелые шаги.
Тут оцепенение спало с меня, словно закончилось действие чьих-то злых чар. Я принялся лихорадочно натягивать сапоги, которые так опрометчиво снял за минуту до этого. Бросился к двери, чтобы задвинуть засов…
Не успел. Дверь распахнулась у меня перед носом. В комнату вломились двое крепко сбитых стражников в плащах, накинутых поверх доспехов. От них разило чесноком и потом, и эта смесь сбивала с ног не хуже удара одетого в стальную перчатку кулака.
Впрочем, удар кулака тоже не заставил себя ждать: один из них тут же саданул меня в живот, и, хотя я успел напрячь мышцы, мне показалось, что из меня выбили весь воздух. Второй громила ловко заломил мне руку за спину, вывернув запястье так, что я едва не стукнулся лбом о пол.
В таком плачевном состоянии — вынужденно склонившись едва ли не до земли и безуспешно пытаясь вздохнуть — я встретил человека, который спустя некоторое время появился на пороге моей комнаты.
— Диего Гарсия де Алькорон? — поинтересовался человек неприятным гнусавым голосом. Лица я его не видел, поскольку вынужден был разглядывать носки его сапог, но то, как он произносил слова, наводило на мысль о сломанном носе или, во всяком случае, тех наростах в ноздрях, которые лекари называют «полипами».
— Х — р- р, — утвердительно прохрипел я. На более вразумительный ответ в тот момент я был не способен. Но его, видимо, и такое признание удовлетворило.
— Огня! — приказал он отрывисто. — Я должен убедиться лично!
Вслед за этим чья-то сильная рука схватила меня за волосы и резко вздернула мою голову вверх. Не в меру ретивый стражник сунул факел почти что мне в лицо — брови мне опалило жаром.
— Не так близко, болван, — хрюкнул мой непрошеный гость.
Факел отодвинулся, и я наконец получил возможность рассмотреть лицо гнусавого. Сказать, что в этом лице было хоть что-то привлекательное, означало бы погрешить против истины. Оно было узким, худым, с ввалившимися желтыми щеками и острым, как бритва, носом. Темные глаза под клочковатыми нависшими бровями горели фанатичным огнем.
